Но важнее всего этого было осознание того факта, что мое время со Стокером подошло к концу, и это перекрывало любую радость. Сейчас у меня оставалось множество нерешенных загадок, и сам Стокер был не самой маленькой из них. Я все еще не определила природу их дружбы с леди Корделией или его вражды с собственной семьей. Я так и не узнала судьбу его жены и не слышала истории о человеке, которого он убил. Я была уверена, что он хранит в себе сотни тайн, а я попыталась проникнуть лишь в несколько. Мне хотелось узнать о нем все, но я чувствовала себя как Шлиман[32], стоящий над погребенными в земле стенами Трои. Истина находилась где-то рядом, ее можно было откопать. Если бы только у меня было время… Но теперь мы были вольны отправляться каждый своим путем, нас больше не связывали ни расследование, ни общее любопытство, ни та странная симпатия, что держала нас вместе. Мы были свободны, но эта свобода ощущалась как самое горькое из заключений. Страшно подумать, что всю оставшуюся жизнь мне придется жить без его вспыльчивого характера, который мне так нравится проверять на прочность, без его романтических стихотворений, которые всегда могут поднять мой дух, без этих карманов, набитых сладостями, и этого цепкого ума, полного секретов и сожалений… Мне становилось еще хуже, как только я начинала припоминать все это в подробностях.

В таком настроении я пришла к ужину и вела вежливые беседы с Боклерками. Мы со Стокером обменялись взглядами, прекрасно понимая, что наше пребывание в Бишопс-Фолли подошло к концу. Я ждала, что он объяснит, что расследование смерти барона приостановлено (здесь следовало как-то уклониться от прямых ответов) и мы больше не будем злоупотреблять их гостеприимством. Но он ничего не сказал, и у меня в горле тоже застряли подходящие слова. Его светлость только что получил мумию, о которой давно мечтал, и он с радостью вел разговор в приятном для себя направлении, но Стокеру сейчас компания была невыносима. Он попросил позволения уйти сразу, как подали десерт, и леди Корделия тоже встала.

– Нужно проверить детей, – сказала она неопределенно, поднялась наверх и оставила меня один на один с его светлостью.

Он пододвинул ко мне графин с портвейном.

– Может быть, я и не очень хорошо умею общаться с людьми, мисс Спидвелл, но даже я чувствую, какая атмосфера царит здесь сегодня. Расскажите мне о ваших заботах, если хотите.

Я не успела заметить, как слова сами полились из меня, сначала ручейком, а потом мощным потоком, подкрепленные дружественным слушателем и несколькими порциями отменного портвейна. Естественно, я опустила самые опасные моменты нашего приключения, но рассказала достаточно, чтобы он понял: наши жизни были в опасности, но сейчас, хотя бы на время, кажется, что опасность отступила. Я рассказала ему о том, чего лишился Стокер, и о собственном омертвении чувств сейчас, когда все наконец закончилось, о том, как я пала духом, и о страхе, что я, имея столь широкие интересы, совершенно не имею на них финансовых средств.

К моему удивлению, его светлость оказался прекрасным слушателем, а когда я наконец закончила рассказ, он распорядился подать нам обоим крепкого чая. Было уже очень поздно (или рано, вдруг поняла я, потому что утренний свет начал уже заполнять небо). В июне утро наступает очень рано – оказывается, мы проговорили всю ночь. Но я чувствовала себя освеженной, сбросившей все заботы, легкой, как прежде.

– Как благородно было с вашей стороны не выдавать нас полиции, – сказала я ему. – Вы оказались настоящим другом Стокеру.

Он сразу почувствовал себя неловко, как любой англичанин, выслушивающий комплименты в свой адрес.

– Он всегда был мне хорошим другом или, скорее, моей сестре. Я не очень понимаю истинную природу их отношений, но Корделия сообщила мне, что Стокер предложил ей дружбу и помощь в тот момент, когда она особенно в них нуждалась, что бы это ни означало, – добавил он с печальной улыбкой.

Если я и надеялась найти какое-то объяснение их отношениям, то и здесь меня ждало разочарование. Его светлость был не из тех людей, что пытаются все разнюхать, как я только что убедилась на собственном опыте и к собственной радости. Он был надежным товарищем, хорошим и добрым слушателем.

Как бы предваряя мой вопрос о том, почему в тех обстоятельствах леди Корделия не доверилась ему, он покачал головой:

– От меня нет никакого толка в женских проблемах.

– Со мной сейчас вы вели себя удивительно верно, – заметила я.

Он слегка покраснел, и его кожа приобрела тот же бледно-розовый оттенок, что появлялся у его сестры, когда что-то ее волновало.

– Мне было очень интересно вас выслушать. Знаете, у меня не очень много опыта в общении с дамами, только с сестрой, конечно, с теткой и с женой. Но они все спокойные, невозмутимые и очень сильные. Ни одна из них никогда не просила меня о помощи в решении своих проблем, а потому я совсем этому не обучен. Надеюсь только, что смогу чему-то научиться до того, как понадоблюсь детям, – сказал он, нахмурившись.

Тогда я поняла, что судила о нем чересчур поспешно. Он не намеревался специально нагружать сестру заботой о своих детях, как и не намеренно предоставлял детей самим себе. У него не было навыков общения с ними, а если есть желание, все можно сделать правильно.

– Не сомневаюсь, вы сумеете превзойти собственные ожидания, – заверила я его, ощутив неожиданный прилив сочувствия к этому доброму человеку. – У вас прекрасная интуиция. Вы доказали это, поверив Стокеру и мне и не выдав нас полиции.

– Я могу лишь процитировать Ксенократа, дорогая леди. «Я часто сожалел о том, что сказал, и никогда – о том, о чем промолчал».

– Очень важное изречение, милорд. Давайте выпьем за Ксенократа.

Мы подняли чашки с чаем за Ксенократа, и в этот момент я почувствовала, что мне на ухо что-то нашептывает вдохновение. План пришел ко мне в полностью готовом виде, как Афина, вышедшая из головы Зевса, и я изложила его графу во всех подробностях. Мне некогда было задуматься о том, насколько прилично просить о таком. Я просто сказала себе, что нужно бросить кости и посмотреть, что выпадет. Я не обдумала все хорошенько, но, сколько бы вопросов ни задал мне лорд Розморран, у меня на все был готов ответ, и, когда я наконец замолчала, предоставив ему обдумать мое предложение, он смотрел на меня со смесью благоговения и недоверия.

– Дорогая мисс Спидвелл, – начал он, – даже не знаю, что на это ответить.

– Скажите «да», – велела я. И, к его чести, он рассмеялся.

– Прекрасно. Невозможно сказать «нет» силам природы. Принимаю ваше предложение.

И мы подняли чашки и за это тоже.

* * *

После еще одной живительной чашки чая я привела себя в порядок и вышла из Бишопс-Фолли, не столкнувшись ни со Стокером, ни с Гексли, ни с кем из Боклерков. Даже Бетани, казалось, нашла себе сегодня утром какое-то новое занятие. Сегодня я хорошо потрудилась над своим внешним видом: на мне было черное шелковое платье, на голове – широкая черная шляпа с сочными алыми розами. Я собрала множество восхищенных взглядов, пробираясь в самое сердце бурлящего Лондона. Это был день Золотого юбилея, и над головами зрителей были натянуты гирлянды – нитки цветов и синие, белые и красные флажки, а также красный плакат: «Виктория – наша королева». Улицы были запружены зрителями и торговцами, рекламирующими свои товары, продающими еду, лимонад и юбилейные сувениры. Ржание лошадей, запах горячего жира и болтовня в толпе – все это вместе создавало впечатление всеобщего пиршества, будто весь Лондон разом вышел на улицы, чтобы поздравить королеву с годовщиной ее вступления на трон.