Он успел. За очередным поворотом обнаружился тупик, в котором виднелась приоткрытая железная дверь. Оттуда, не давая ей закрыться до конца, торчали чьи-то ноги в черных бриджах и высоких ботинках. Рядом с дверью располагалось пулеметное гнездо – нечто вроде узкой бетонной будки с амбразурами для стрельбы на все четыре стороны и входом, устроенным наподобие входа в раковину улитки или, скажем, пляжную кабинку для переодевания. Николай с ходу проскочил туда и расстрелял пулеметчика раньше, чем тот успел обернуться.

По амбразуре, заставив Подольского присесть, хлестнула меткая очередь.

– Вот и делай людям добро, – проворчал он, вынимая из амбразуры пулемет.

К его удивлению, это оказался МГ-42 – стяжавшее грозную славу на фронтах Второй мировой оружие вермахта.

– О, майн либер готт! – одобрительно воскликнул Подольский. – Гут, матка! Млеко, яйки? Гитлер капут!

Лента была на исходе, и он вставил новую, вынув ее из стоявшего здесь же плоского цинка с орлом и свастикой на крышке. Кевларовый шлем убитого пулеметчика был почти как две капли воды похож на немецкую каску, а черный комбинезон воскрешал в памяти униформу танкистов из дивизии СС «Мертвая голова». Что ж, на то и существует закон сохранения энергии, чтобы некоторые вещи – в том числе, увы, и такая вот дрянь, – исчезнув, казалось бы, навсегда, возрождались снова и снова…

Из коридора послышался топот и лязг оружия. Подольский выставил в амбразуру горячий ствол в толстом дырчатом кожухе и приник щекой к гладкому дереву приклада. Из-за поворота показался первый охранник, к нему сейчас же присоединились остальные и плотной темной массой поперли вперед, на подмогу своим коллегам, которых за спиной у Николая, судя по доносившимся оттуда звукам, добивали «отцы-командиры».

Позиция была идеальная, дистанция – почти нулевая. Ждать было нечего.

– Ахтунг… фойер! – скомандовал сам себе выросший на военных фильмах сержант запаса Подольский и открыл огонь.

Когда все кончилось и дым рассеялся, он увидел заваленный трупами коридор, подождал немного и, убедившись, что продолжения не последует, повторил:

– Гут, матка. Гитлер капут!

Отставив горячий МГ к стене, он осторожно выглянул в амбразуру, которая выходила в главный коридор пятого сектора. Оттуда тянуло едкой вонью слезоточивого газа и пороховой гарью. Над разбросанными в беспорядке телами в черных комбинезонах плавал слоистый дым. Смотреть было больно – слезогонка, хоть и основательно рассосалась, все еще оправдывала свое название, – но сквозь зыбкую пелену застилающих глаза слез Николай разглядел две сгорбленные фигуры, которые стремительными перебежками двигались сквозь дым прямо на него.

Зрелище было одновременно забавное и жутковатое, и все по одной и той же причине: он точно знал, кто приближается к нему сквозь пелену дыма и слезоточивого газа, а они не имели понятия, кто поджидает их в пулеметном гнезде. С одной стороны, это напоминало веселый розыгрыш: здрасьте, вот он я! Что, не ждали? А с другой, кончиться этот розыгрыш мог отнюдь не весело…

Принимая во внимание личности атакующих, шутку пора было закруглять, пока не стало поздно. Подольский покинул пулеметное гнездо, толкнул железную дверь и, перешагнув через лежащий на пороге труп, поднял руки в интернациональном жесте, испокон веков означающем полную и безоговорочную капитуляцию. Потом, спохватившись, что этого может оказаться недостаточно, мотнул головой, сбросив опостылевший шлем, и, давясь остатками слезогонки, прокричал:

– Что вы тут застряли, отцы-командиры? Ну ни черта без меня не можете… Айда, я знаю, как отсюда выйти.

Полковник Маковский завозился на полу и попытался подтянуть под себя руки. Левая не слушалась; ее не то чтобы не было совсем, но она ощущалась как некий тяжелый посторонний предмет, привязанный к плечу. Убедившись, что толку от нее нет и не предвидится, полковник с трудом перевернулся на спину и, оттолкнувшись от пола правой рукой, с горем пополам принял сидячее положение. Пол был густо залит чем-то холодным, липким и скользким одновременно. Посмотрев на ладонь, Маковский убедился, что это кровь, и брезгливо вытер руку о штанину.

В кабинете никого не было, если не считать полковника Черных, присутствие которого, судя по его виду, уже не стоило принимать во внимание. Доктор Смерть (Маковский сам придумал это не блещущее новизной и оригинальностью, но зато меткое прозвище и сам же пустил его гулять по объекту) сидел на полу, привалившись лопатками к стене, скособочившись, и смотрел в пространство единственным уцелевшим глазом. Его головной мозг по большей части располагался на стене примерно метром выше своего прежнего вместилища и пребывал в таком состоянии, что даже самый знающий специалист в данной области уже не смог бы изучить его строение.

– За что боролся, на то и напоролся, – сказал своему коллеге полковник Маковский.

Коллега промолчал. Он промолчал бы, даже если бы имел, что возразить, но возразить ему было нечего: сколько бы ошибок ни допустил Маковский, ЭТУ беду доктор Смерть накликал сам. В полуметре от его ноги на паркете поблескивал серебристым никелем «парабеллум» покойного бригаденфюрера. Кое-как дотянувшись, Маковский завладел им, а затем, опершись рукой с зажатым в ней пистолетом о край стола, с огромным трудом поднялся на ноги. В глазах потемнело, мир косо поплыл куда-то в сторону и вниз; Маковский пошатнулся, с трудом удержавшись на ногах, и стоял, согнувшись в поясе и держась за край стола, пока не миновал приступ вызванного большой кровопотерей головокружения.

Стоявший у занавешенного портьерой дверного проема мягкий кожаный диванчик на кокетливо изогнутых ножках манил его, обещая покой и забвение. Полковник чуть было не поддался на его уговоры, но вовремя вспомнил о генерале Шебаршине, «Треске» и десятом ангаре. Система безопасности трещала по швам, расползалась, как гнилая материя; под угрозой было само существование объекта, а значит, статья российской конституции, узаконивающая право граждан на отдых, была написана не для полковника Маковского.

В дверях он все-таки потерял равновесие, схватился за портьеру и упал на колени, с шумом увлекая ее за собой. На полу в приемной, уставившись изумленным взглядом на потолочный плафон, лежал старший прапорщик Палей. Судя по положению головы, тут имел место перелом шейных позвонков.

– Ай да референт, – пробормотал Маковский. – Вот тебе и очкарик…

Он встал, перешагнул через своего верного пса и направился к двери, которая впервые за много лет стояла открытой настежь.

В темном шестом ангаре было тихо. Стрельба прекратилась, лишь вдалеке, там, где за прочной стальной решеткой горели бессонные лампы и клубился сероватый дым, неразборчиво звучали людские голоса. Сирены тоже не молчали, но их заунывные вопли давно стали такими привычными, что почти не воспринимались слухом, как человек в обычной обстановке не воспринимает свое сердцебиение или шум собственного дыхания.

Держа в опущенной руке «парабеллум», полковник Маковский побрел на свет. Чем ближе он подходил, тем сильнее ощущались запахи пороховой гари и жженого тротила, сквозь которые пробивалась едкая вонь слезоточивого газа. Кроме того, в воздухе уже начал чувствоваться привкус выхлопных газов: при переходе на автономный режим энергопитания большинство вспомогательных систем и механизмов начинало работать вполсилы, а то и вовсе отключалось; вентиляция в этих случаях переходила в режим периодического проветривания, и сейчас она, судя по всему, не работала.