не надел бы на первого из французских поэтов шутовского кафтана5, не предал бы его на посмеяние света, если бы сам Вольтер не напрашивался на такое жалкое посрамление.

До сих пор полагали, что Вольтер сам от себя, в порыве благородного огорчения, отослал Фридерику камергерский ключ и прусский орден, знаки непостоянных его милостей; но теперь открывается, что король сам их потребовал обратно. Роль переменена: Фридерик негодует и грозит, Вольтер плачет и умоляет…

Что из этого заключить? что гений имеет свои слабости, которые утешают посредственность, но печалят благородные сердца, напоминая им о несовершенстве человечества; что настоящее место писателя есть его ученый кабинет и что, наконец, независимость и самоуважение одни могут нас возвысить над мелочами жизни и над бурями судьбы.

Фракийские элегии: Стихотворения Виктора Теплякова*

ФРАКИЙСКИЕ ЭЛЕГИИ[199]

Стихотворения Виктора Теплякова, 1836.

В наше время молодому человеку, который готовится посетить великолепный Восток, мудрено, садясь на корабль, не вспомнить лорда Байрона и невольным сочувствием не сблизить судьбы своей с судьбою Чильд-Гарольда. Ежели, паче чаяния, молодой человек еще и поэт и захочет выразить свои чувствования, то как избежать ему подражания? Можно ли за то его укорять? Талант неволен, и его подражание не есть постыдное похищение – признак умственной скудости, но благородная надежда на свои собственные силы, надежда открыть новые миры, стремясь по следам гения, – или чувство, в смирении своем еще более возвышенное: желание изучить свой образец и дать ему вторичную жизнь.

Нет сомнения, что фантастическая тень Чильд-Гарольда сопровождала г. Теплякова на корабле, принесшем его к фракийским берегам. Звуки прощальных строф

Adieu, adieu,1 my native land![200]

отзываются в самом начале его песен:

Плывем!.. бледнеет день; бегут брега родные,

Златой струится блеск по синему пути;

  Прости, земля! прости, Россия;

  Прости, о родина, прости!

Но уже с первых стихов поэт обнаруживает самобытный талант:

Безумец! что за грусть? в минуту разлученья

Чьи слезы ты лобзал на берегу родном?

  Чьи слышал ты благословенья?

Одно минувшее мудреным, тяжким сном

  В тот миг душе твоей мелькало,

И юности твоей избитый бурей челн,

И бездны, перед ней отверстые, казало! –

Пусть так! но грустно мне! Как плеск угрюмых волн

  Печально в сердце раздается!

Как быстро мой корабль в чужую даль несется!

О, лютня странника, святой от грусти щит,

  Приди, подруга дум заветных!

  Пусть в каждом звуке струн приветных

К тебе душа моя, о родина, летит!

I

Пускай на юность ты мою

Венец терновый наложила –

О мать! душа не позабыла

Любовь старинную твою!

Теперь – сны сердца, прочь летите!

К отчизне душу не маните!

Там никому меня не жаль!

Синей, синей, чужая даль!

Седые волны, не дремлите!

II

Как жадно вольной грудью я

Пью беспредельности дыханье!

Лазурный мир! в твоем сиянье

Сгорает, тонет мысль моя!

Шумите, парусы, шумите!

Мечты о родине, молчите:

Там никому меня не жаль!

Синей, синей, чужая даль!

Седые волны, не дремлите!

III

Увижу я страну богов;

Красноречивый прах открою:

И зашумит передо мною

Рой незапамятных веков!

Гуляйте ж, ветры, не молчите!

Утесы родины, простите!

Там никому меня не жаль!

Синей, синей, чужая даль!

Седые волны, не дремлите!

Тут есть гармония, лирическое движение, истина чувств!

Вскоре поэт плывет мимо берегов, прославленных изгнанием Овидия; они мелькают перед ним на краю волн,

Как пояс желтый и струистый.

Поэт приветствует незримую гробницу Овидия, стихами слишком небрежными:

Святая тишина Назоновой гробницы

Громка, как дальний шум победной колесницы!

  О, кто средь мертвых сих песков

  Мне славный гроб его укажет?

  Кто повесть мук его расскажет –

  Степной ли ветр, иль плеск валов,

Иль в шуме бури глас веков?..

Но тише… тише… что за звуки?

Чья тень над бездною седой

Меня манит, подъемля руки,

Качая тихо головой?

У ног лежит венец терновый (!),

В лучах сияет голова,

Белее волн хитон перловый,

Святей их ропота слова.

И под эфирными перстами

О древних людях, с их бедами,

Златая лира говорит.

Печально струн ее бряцанье:

В нем сердцу слышится изгнанье;

В нем стон о родине звучит,

Как плач души без упованья.

Тишина гробницы, громкая, как дальний шум колесницы; стон, звучащий, как плач души; слова, которые святее ропота волн… всё это не точно, фальшиво или просто ничего не значит.

Грессет в одном из своих посланий пишет2:

Je cesse d’estimer Ovide,

Quand il vient sur de faibles tons

Me chanter, pleureur insipide,

De longues lamentations.[201]

Книга Tristium[202] не заслуживала такого строгого осуждения. Она выше, по нашему мнению, всех прочих сочинений Овидиевых (кроме «Превращений»). Героиды, элегии любовные и самая поэма «Ars amandi»,[203] мнимая причина его изгнания, уступают «Элегиям понтийским». В сих последних более истинного чувства, более простодушия, более индивидуальности и менее холодного остроумия. Сколько яркости в описании чуждого климата и чуждой земли! Сколько живости в подробностях! И какая грусть о Риме! Какие трогательные жалобы! Благодарим г. Теплякова за то, что он не ищет блистать душевной твердостию на счет бедного изгнанника, а с живостию заступается за него.

И ты ль тюремный вопль, о странник! назовешь

  Ласкательством души уничиженной? –

Нет, сам терновою стезею ты идешь,

  Слепой судьбы проклятьем пораженный!..

Подобно мне (Овидию), ты сир и одинок меж всех,

  И знаешь сам хлад жизни без отрады;

Огнь сердца без тепла, и без веселья смех,

  И плач без слез, и слезы без услады!

Песнь, которую поэт влагает в уста Назоновой тени, имела бы более достоинства, если бы г. Тепляков более соображался с характером