Овидия, так искренно обнаруженным в его плаче. Он не сказал бы, что при набегах гетов и бессов поэт

Радостно на смертный мчался бой.

Овидий добродушно признается, что он и смолоду не был охотник до войны, что тяжело ему под старость покрывать седину свою шлемом и трепетной рукою хвататься за меч при первой вести о набеге (см. Trist. Lib. IV. El. I).[204]

Элегия «Томис» оканчивается прекрасными стихами:

«Не буря ль это, кормчий мой?

Уж через мачты море хлещет,

И пред чудовищной волной,

Как пред тираном раб немой,

Корабль твой гнется и трепещет!»

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

«Вели стрелять! быть может, нас

Какой-нибудь в сей страшный час

Корабль услышит отдаленный!» –

И грянул знак… и всё молчит,

Лишь море бьется и кипит,

Как тигр бросаясь разъяренный;

Лишь ветра свист, лишь бури вой,

Лишь с неба голос громовой

Толпе ответствуют смятенной.

«Мой кормчий, как твой бледен лик!»

– Не ты ль дерзнул бы в этот миг,

О странник! буре улыбаться? –

«Ты отгадал!..» Я сердцем с ней

Желал бы каждый миг сливаться;

Желал бы в бой стихий вмешаться!..

Но нет, – и громче, и сильней

Святой призыв с другого света,

Слова погибшего поэта

Теперь звучат в душе моей!

Вскоре из глаз поэта исчезают берега, с которых низвергаются в море воды семиустного Дуная.

Как стар сей шумный Истр! чела его морщины

  Седых веков скрывают рой:

Во мгле их Дария мелькает челн немой,

Мелькают и орлы Трояновой дружины.

Скажи, сафирный бог, над брегом ли твоим,

По дебрям и горам, сквозь бор необозримый,

Средь тучи варваров, на этот вечный Рим

  Летел Сатурн неотразимый? –

  Не ты ль спирал свой быстрый бег

  Народов с бурными волнами,

И твой ли в их крови не растопился брег,

Племен бесчисленных усеянный костями?

  Хотите ль знать, зачем, куда

  И из какой глуши далекой

  Неслась их бурная чреда,

  Как лавы огненной потоки?

  – Спросите вы, зачем к садам,

  К богатым нивам и лугам

  По ветру саван свой летучий

  Мчат саранчи голодной тучи: –

Спросите молнию, куда она летит,

Откуда ураган крушительный бежит,

  Зачем кочует вал ревучий!

Следует идиллическая, немного бледная картина народа кочующего; размышления при виде развалин Венецианского замка имеют ту невыгоду, что напоминают некоторые строфы из четвертой песни «Чильд-Гарольда», строфы, слишком сильно врезанные в наше воображение. Но вскоре поэт снова одушевляется.

    Улегся ветер; вод стекло

    Ясней небес лазурных блещет;

Повисший парус наш, как лебедя крыло,

Свинцом охотника пронзенное, трепещет.

  Но что за гул?.. как гром глухой,

  Над тихим морем он раздался:

  То грохот пушки заревой,

  Из русской Варны он примчался!

  О радость! завтра мы узрим

  Страну поклонников пророка;

  Под небом вечно голубым

  Упьемся воздухом твоим,

  Земля роскошного Востока!

  И в темных миртовых садах,

Фонтанов мраморных при медленном журчанье

  При соблазнительных луны твоей лучах,

В твоем, о юная невольница, лобзанье

  Цветов родной твоей страны,

Живых восточных роз отведаем дыханье

  И жар, и свежесть их весны!..

Элегия «Гебеджинские развалины», по мнению нашему, лучшая изо всех. В ней обнаруживается необыкновенное искусство в описаниях, яркость в выражениях и сила в мыслях. Пользуясь нам данным позволением, выписываем бо́льшую часть этой элегии.

Столбов, поникнувших седыми головами,

Столбов у Тленности угрюмой на часах,

Стоящих пасмурно над падшими столбами –

Повсюду сумрачный Дедал в моих очах!

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

  Дружины мертвецов гранитных!

  Не вы ли стражи тех столбов,

  На коих чудеса веков,

  Искусств и знаний первобытных

Рукою Сифовых начертаны сынов?..

  Как знать, и здесь былой порою,

  Творенья, может быть, весною,

Род человеческий без умолку жужжал –

  В те времена, как наших башен

  Главою отрок достигал,

  И мамонта, могуч и страшен,

На битву равную охотник вызывал!

Быть может, некогда и в этом запустенье

Гигантской роскоши лилось обвороженье:

Вздымались портики близ кедровых палат,

Кругом висячие сады благоухали,

Теснились медные чудовища у врат,

И мрамор золотом расписанных аркад

Слоны гранитные хребтами подпирали!

  И здесь огромных башен лес,

  До вековых переворотов,

  Пронзал, быть может, свод небес,

И пена горных струй, средь пальмовых древес,

Из пасти бронзовых сверкала бегемотов!

  И здесь на жертвенную кровь,

Быть может, мирными венчанные цветами,

  Колоссы яшмовых богов

Глядели весело алмазными очами…

Так, так! подлунного величия звездой

И сей Ничтожества был озарен объедок, –

  Парил умов надменных рой,

  Цвела любовь… и напоследок –

  Повсюду смерть, повсюду прах

  В печальных странника очах!

  Лишь ты, Армида красотою,

  Над сей могилой вековою,

  Природа-мать, лишь ты одна

  Души магической полна!

  Какою роскошью чудесной

  Сей град развалин неизвестный

  Повсюду богатит она!

Взгляните: этот столб, Гигант окаменелый,

  Как в поле колос переспелый,

К земле он древнею склонился головой;

  Но с ним, недвинутый годами,

  Сосед, увенчанный цветами,

  Гирляндой связан молодой;

  Но с головы его маститой

  Кудрей зеленых вьется рой,

  И плащ из листьев шелковитый

  Колышет ветр на нем лесной!

  Вот столб другой: на дерн кудрявый,

  Как труп он рухнулся безглавый;

Но по зияющим развалины рубцам

Играет свежий плющ и вьется мирт душистый,

  И великана корень мшистый

  Корзиной вешним стал цветам!

  И вместо рухнувшей громады

  Уж юный