Двое старых художников, приятелей-соперников, спорили о божественном. Они перебирали библейские сюжеты для картин, ища такой, чтобы его собратья не слишком заездили; Адама и Еву, Иосифа и жену Потифара, Юдифь с головой Олоферна и пьяного Лота с дочерьми только безрукий еще не рисовал.

– Что господам угодно? – спросил, выйдя из-за мольберта, господин ван Рейн. Он сильно постарел, обрюзг, совсем поседел и одет был неопрятно. Похоже, кисти, которые он держал в руке, сгоряча вытирались о камзол и штаны. Сидящий на табурете Яан Ливенс оказался старцем лет семидесяти. Его лицо, когда-то тонкое, с изящными чертами, как у Титуса, высохло, и седые нечесаные волосы падали вдоль щек.

– Вы не узнали меня, господин ван Рейн? – спросил, выходя вперед, Воин Афанасьевич.

– О! Мой московит! Мы вспоминали вас! А где же другой?

– Умер… – тихо ответил Воин Афанасьевич. – Просил найти вас, сказать… А где госпожа Хендрикье?..

Художник молча отвернулся.

– Умерла, – вместо него сказал Титус. – От чумы.

Ивашка перекрестился. Он ощутил присутствие смерти в этой большой темной комнате так, как если бы она стояла за мольбертом и позволяла слышать свое дыхание.

– Моя жена умерла. Моя жена умерла, – повторил господин ван Рейн. – Ее забрали у меня. Господи, когда я приду к тебе, когда упаду перед тобой на колени, я одно скажу: верни мне жену! Что я без нее? Я даже не нашел денег, чтобы купить ей место на кладбище. Титус взял этот клочок земли в аренду! Я, Рембрандт ван Рейн, которому платили золотом, не нашел денег для моей жены! За что мне это?

– Уходите лучше, господа, – попросил Титус. – Иначе он не успокоится.

Анриэтта подошла к Яану Ливенсу.

– Возьмите, – сказала она, вжимая ему в ладонь монеты. – Это немного, но на дорогу хватит… Если вы вернетесь в Лондон и добьетесь аудиенции у королевы-матери, у вас будут заказы.

– Куда я поеду… Я уже не тот… Не хочу позориться. Я жил в Лондоне роскошнее всех вельмож! – вдруг воскликнул Ливенс. – Я не могу возвращаться туда нищим!

– Уходите, господа, – повторил Титус. – Они сперва будут вспоминать, в какой роскоши жили, потом требовать, чтобы я принес им вина и фруктов. А у меня нет денег на вино и фрукты, на жизнь еле хватает, и я должен заботиться о сестре.

– Вы правы, – сказала Анриэтта, подошла к маленькой Корнелии и положила на подушку с кружевом пять флоринов. Потом она, махнув рукой Ивашке, пошла к лестнице. Больше здесь делать было нечего – приказ Шумилова они выполнили. Не их вина, что художнику безразлична судьба Васьки.

Ивашка, чувствовавший себя в этом подвале очень неловко, дернул Воина Афанасьевича за рукав и поспешил за Анриэттой. Но воеводский сынок смотрел на оборотную сторону прикрепленной к мольберту картины как зачарованный.

– Стойте! – вдруг воскликнул господин ван Рейн. – Вы мне нужны, повернитесь!

Воин Афанасьевич, недоумевая, повернулся к нему спиной.

– Да, эти плечи! Вот оно! Плечи, повернутые внутрь, эта округлая линия, видишь, Яан? Но даже плечи меня не спасут… Идите сюда!

Художник потащил Воина Афанасьевича смотреть незавершенную картину.

– Помните, я показывал вам пятку? Она пригодилась! Вот, я уже пишу своего «блудного сына»! Смотрите, главные фигуры уже есть, вот такими они будут, вот таким будет лицо, я уже ничего не стану менять. А эти, справа, я еще не продумал до конца. Вот, вот, обратите внимание на пятку!

Но Воин Афанасьевич и так не мог отвести от нее взгляда.

– Я думал, эта чертова пятка будет просто означать, что человек шел по грязи и обдирал ноги о камни. Но она вдруг стала мне приказывать! Она – мне! Она прямо кричала: я тут главная! Поэтому блудный сын должен стоять на коленях спиной к публике. Никому не нужно его лицо, пусть остается без лица! Чтобы каждый сказал: Господи, да это же я! Это я пришел к тебе, Господи, в отрепьях и с грязными ногами, это мой затылок запаршивел и завшивел! Но так нельзя – в моем замысле были плечи и руки, как вышло, что заговорила пятка, я сам не понимаю!

Воин Афанасьевич поднял взгляд на руки.

Эти растопыренные пальцы пытались захватить и прижать всю спину в рубище, все неприкаянное великовозрастное дитя. Уже не человеческие, а Божьи руки увидел Воин Афанасьевич. Притча о покаянии и прощении вся уместилась в этой ободранной заскорузлой пятке и в этих дрожащих старческих руках.

До рези в глазах, до трепета во всем теле изумило его незавершенное полотно.

А потом он увидел лицо отца.

Как вышло, что художник угадал черты Афанасия Лаврентьевича, он не знал, да и не было на полотне портрета, не было совершенного сходства. Таким Воин Афанасьевич лица своего батюшки отродясь не видывал – разве что, может, в самом раннем детстве, когда батюшка склонялся над колыбелью. Да еще в изматывающих снах…

Он смотрел на это лицо и все яснее понимал, что сны – не о смерти, что отец жив.

Этот отец, с которым Воин Афанасьевич мысленно спорил все годы странствий, упрекая в неправильном воспитании, худородии, скверном нраве, из-за которого нажил множество врагов, был жив и глядел на сына ласково и кротко.

Усталость после дальней дороги и езды на запятках, внезапное осознание своей вины в Васькиной смерти и что-то еще, невнятное, но страшное, победили – Воин Афанасьевич потерял сознание.

Ивашка бросился к нему, усадил, похлопал по щекам.

Господин ван Рейн хмыкнул и ударил кистью по холсту. То, что было намеком на профиль прижавшегося к отцу сына, вдруг обрело объем.

– Рембрандт, ты этого желал – ты это получил! – воскликнул Ливенс, тыча пальцем в Воина Афанасьевича. – Победа, Рембрандт! Давай, работай! Что нам еще остается?! Работай, черт бы тебя побрал!

– Господин ван Рейн… – позвал Ивашка.

Художник не ответил. Он отошел от холста, прищурился и, бросив кисти на столик, схватился за мастихин.

– Господин ван Рейн!

– Убирайтесь, вы мне мешаете! – неожиданно грозно гаркнул он. – Вот где должна стоять мать, Яан, а ты мне что говорил?!

– Ступайте, господа, – прошептал Титус. – Теперь его лучше не трогать.

Он помог вывести Воина Афанасьевича на улицу.

– Благодарю вас, – сказала ему Анриэтта. – Постарайтесь поселить девочку в хорошей семье, в сухой комнате, а не в этом подвале. И поскорее выдайте ее замуж.

– У нее нет приданого. А те деньги, что завещала мне мать, все уходят на причуды отца, – ответил Титус. – Он пишет картины, которые никому не нужны, и он покупает картины, как только в его руки попадет полдюжина гульденов. А краски, а холсты?..

– Тогда заберите скорее у девочки те деньги, что я ей дала!

– Вы правы!

Титус убежал.

– Идем, братец, – сказала тогда Анриэтта. – Нужно решить наконец, как вы повезете этого несчастного в Москву. Если бы твоя жена не носила ребенка, я бы посоветовала плыть морем. Но я не уверена, что она перенесет бурю и качку.