— Летишь туда вдоль какого-нибудь ущелья, потом выходишь из него, а потом снижаешься туда, где эти сучьи дети пасутся, и только собираешься сесть, как тебя швыряет к земле какой-нибудь проклятый шквал, и все кончено.

— Я знаю, — сказал Гай.

Воцарилось молчание. Гвидо потягивал кофе, рассеянно глядя в сторону самолета.

— Я просто каждый раз начинаю об этом думать, — проговорил он.

— Ну что ж, — вступил Перс Хаулэнд. — Все же это, черт побери, лучше, чем поденщина.

— Тут ты чертовски прав, Перс. Точно лучше, — задумчиво сказал летчик.

— Видал я, как гибли парни, которые никогда не поднимались в небо, — произнес Перс.

Двое остальных знали, что его отца убил бык — это было уже давно, — и он присутствовал при его смерти. Да и сам он не раз ломал себе руки на родео, а однажды бык азиатской породы ударил его копытом в грудь.

— Один раз на родео около Салинаса я видал, как одному парню башку начисто оторвало лопнувшим тросом. Они этим тросом втягивали лошадей в кузов грузовика. И эта голова покатилась, как шар в боулинге. Прокатилась, наверное, ярдов двадцать пять, пока не стукнулась о столб ограды, только тогда остановилась. — Перс выплюнул табачную жвачку и повернулся к Гвидо. — У него усы были. Странная штука! Я и не знал, что у него усы. Никогда не замечал. Пока не увидел, как голова остановилась, и вот вам пожалуйста — все усы в пыли.

— Пыльные, значит, были усы, — улыбнулся, несмотря на воцарившееся похоронное настроение, Гай.

И все улыбнулись. Время на секунду остановилось, словно зависнув в воздухе. Они ждали. Наконец Гвидо сдвинулся с места, повернулся на одной ягодице и объявил:

— Ладно, пошли. Пора мотор прогревать.

Гвидо наклонился, рукой опершись о землю, поднялся на ноги, крутанувшись всем телом, и выпрямился. Гай и Перс Хаулэнд уже шагали к грузовику, Перс подтягивая штаны на живот, распираемый завтраком, Гай, как старший, более бодро и нетерпеливо. Гвидо стоял, держа раскрытую ладонь надогнем, и наблюдал затем, как они стали втаскивать в кузов шесть огромных покрышек от грузовика. К каждой была проволокой прикручена веревка длиной в двадцать футов с петлей на конце. Прежде чем забросить покрышки в кузов, Гай проверил веревки, желая удостовериться, что они прочно закреплены и петли в порядке и готовы к тому, чтобы арканить.

Гвидо поморгал, глядя на пригревающее солнце, бросил взгляд на товарищей, оглянулся вправо, где начинались горные ущелья, и мысленно, как пальцами, ощупал все эти проходы и горы за ними, где в низинах и долинах он на прошлой неделе выследил небольшой табун пасущихся там диких лошадей. Сейчас он ощущал в себе легкость, прихода которой дожидался последние три дня, этакое бестелесное стремление лететь. Все эти три дня он держался подальше от самолета: его, как чесотка, изнутри разъедала некая легкомысленная беззаботность, ощущение, которое, он всегда так считал, в конце концов приведет его к гибели. Примерно пять недель назад он прибыл в эту пустыню вместе с Гаем Лэнглэндом и уже успел добыть в этих горах семерых мустангов. За это время он не раз пикировал чуть не к самым скалам, проходя всего в футе от них, после чего, когда они уже сидели вокруг костра и ужинали, у Гвидо возникало ощущение, что он нарочно бросал самолет в такие глубокие пике, чтобы погибнуть. И тогда он снова вспоминал свою умершую жену, и еще одна мысль приходила ему в голову, которая всегда посещала его, когда он вспоминал ее мертвое лицо. Это была мысль тихая и неотступная, мысль, вызванная осознанием того, что у него так ни разу и не возникло желания завести себе другую женщину после того, как он похоронил на кладбище возле Боуи умершую жену, положив в могилу рядом с нею ее мертворожденного младенца. Уже семь лет он ждал проявления настоящего желания к женщине, и ничего похожего на это так и не появилось. Его это радовало — знать, что теперь он свободен от подобных желаний, и это иной разделало его беспечным, когда он поднимался в воздух, как будто какая-нибудь хорошая катастрофа или авария самолета снова сделают его таким, каким он когда-то был. Однако теперь он мог неделями бродить по улицам Боуи и лишь изредка, в самый неподходящий момент вдруг подумать, что в последнее время ни разу даже не глянул в сторону проходивших мимо девушек, и им вновь овладевало чувство беспечности, нечто вроде этакой свободной веселости, как будто все вокруг вызывало один только смех. И все это до того случая, когда он вошел в то пике и вывел из него самолет, чуть не касаясь травы, а обратно поднимался с отвалившейся нижней челюстью и весь в поту. Поэтому все эти последние три дня, проведенные здесь, на высоте, он решительно отказывал себе в праве поднимать машину в воздух, пока ветер не уляжется совершенно, и все время пребывал в угрюмом настроении. Стартовать он хотел при наличии абсолютного контроля над собственными мозгами, не желая идти ни на какой риск. Теперь же ветра не было совсем, и он ощущал, что изгнал из себя эту гнусную веселость. Он отошел от затухающего костра и прошел мимо Гая и Перса по пологому склону к машине — ну чисто толстый, серьезный футбольный тренер за момент до игры.

Он оглядел фюзеляж и лысые покрышки колес. Он любил этот самолет. Снова, в который раз, осмотрел просевший правый амортизатор, который был уже не в состоянии держать полагающуюся нагрузку, и поэтому самолет стоял, чуть завалившись набок; и снова он повторил себе, что это не слишком серьезно. Затем услышал, как заработал мотор грузовика, и стал отвязывать и распускать узлы веревок, которыми самолет был закреплен за колья, вбитые в почву. Подъехал грузовик. С подножки спрыгнул Перс Хаулэнд и пошел к хвосту, взялся за ручку, поднял хвост самолета над землей и развернул его, чтобы нос смотрел в бесконечную пустыню, отвернувшись от гор. Они размотали резиновый шланг, закрепленный на бочке с горючим в кузове грузовика, и сунули штуцер в топливный бак самолета, расположенный за мотором, и Перс завертел ручку насоса.

Гвидо обошел крыло и подошел к пилотской кабине. Правая дверца была сложена и опущена вниз для доступа воздуха. Сунув руку в кабину, он достал оттуда свою драную кожаную летную куртку и облачился в нее.

Перс стоял, опершись о бампер грузовика и улыбаясь.

— А куртка-то у тебя с отличной вентиляцией, Гвидо, — заметил он.

— Я теперь не могу найти себе подходящий размер, — сказал на то Гвидо.

Один рукав был разорван на локте, а на спине высохшая кожа разъехалась по всей длине, обнажив шерстяную подкладку. Когда-то он в этой куртке летал бомбить Германию. Он сунул руку за спинку сиденья и достал футляр с летными очками, вынул их, сунул футляр обратно, утвердил очки на голове, затем снова полез за спинку и достал из небольшого деревянного ящика возле пилотского сиденья гладкоствольный охотничий пистолет и четыре патрона. Зарядил пистолет и аккуратно уложил его под сиденьем. После чего залез в кабину, уселся на пилотское сиденье, протянул через живот привязной ремень и застегнул его. Гай между тем занял позицию перед пропеллером.

Гвидо крикнул сквозь открытую дверь кабины:

— Проворачивай, Гай-бой!