Случай с Макеевым послужил своего рода парадигмой поведения Военного министерства в отношении трезвых армейских начальников, не ослепленных расовой ненавистью. 21 мая 1897 г., сразу после опубликования «Варшавским дневником» заметки о даровании общиной города Серпеца 48-му драгунскому полку свитка Торы, заметка была аккуратно вырезана из газеты и послана в Главный штаб с анонимной припиской на полях красным карандашом: «Неужели прилично и желательно подобное братание русских войск с жидами?.. Или и тут деньги?» Получив заметку, начальник Главного штаба генераллейтенант Обручев немедленно потребовал расследования всех обстоятельств дела, особенно того, что означает загадочное сообщение в газете «первые буквы Торы принадлежат командиру полка». По Главному штабу была пущена гневная записка, написанная чудовищным, практически неразборчивым почерком, со следующим текстом: «… о подобных случаях в Чуд[нове] и Сим[ферополе] и оба раза — в газете?». Высшей военной бюрократии было чему возмущаться. Случаи публичной демонстрации позитивного отношения воинских начальников к евреям уже не раз приводили к скандалам. В записке Главного штаба упоминалось о «возмутительном поступке» Макеева, а также о не менее возмутительных действиях командира 3-го Туркестанского линейного батальона полковника Казанцева, позволившего в 1889 г. евреям своего батальона открыть синагогу в городе Чарджуе. В целом, по мнению Главного штаба, к евреям следовало относиться так же, как к раскольникам, а потому — в соответствии с воинским уставом — им должно быть запрещено «пение по улицам и площадям, публичное ношение икон и прочая публичность». Тем более — публичное участие воинских чинов высокого ранга в еврейских ритуалах.

Главный штаб, видимо, готов был терпеть любые проступки в войсках — запрещенные дуэли, растрату казенных денег, но только не доброжелательство по отношению к евреям. Поэтому командиру 48-го драгунского полка полковнику Корбуту, виновнику торжества, пришлось сесть за объяснительную записку. Его объяснительная произвела обратное действие. Рассмотрев ее в обстановке строжайшей конфиденциальности, Ванновский категорически не согласился ни с одним из соображений Корбута. Заключение Ванновского гласило: евреи разнузданны; военным не следует участвовать в церемониях и позволять публичность вне молитвенных домов; внос Торы в полк отменить. Николай II согласился и написал на полях дела: «Тору, не передавая в полк, оставить в синагоге». Полковнику Корбуту, как за десять лет до этого полковнику Макееву, грозило взыскание «за бестактность». Но тут, на счастье полковника, за него вступился высокий покровитель, не кто иной, как сам командующий войсками Варшавского округа генерал-адъютант князь Имеретинский. Им двигали вполне прагматические соображения. Ничего особенно филосемитского в его поведении не было. «Я считаю, — писал он в Главный штаб, — проявление таких отношений между войсками и жителями весьма желательными, заслуживающими полного внимания, в особенности как совершающиеся на почве любви к своему Государю». Ванновскому не оставалось ничего иного, как скрипя зубами резюмировать: «Корбут проявил бестактность, но, так как его действия одобрил командующий военным округом, вынести взыскание не представляется возможным».

В других, более драматичных случаях за командира полка вступиться было некому, а посему здравомыслие русского офицера самым жестоким образом наказывалось. Схема действий противников терпимого отношения к евреям в армии сохраняла удивительную устойчивость и однообразие: доброжелательная заметка в газете — анонимный к ней комментарий в виде доноса в министерство — жесткая реакция военной бюрократии. Так, после опубликования 24 марта 1901 г. «Могилевскими губернскими ведомостями» краткой заметки об участии солдат 159-го Гурийского полка в торжественном внесении свитка Торы в местную синагогу (праздник Хакнасат Тора) некий аноним отправил заметку со своими комментариями в Главный штаб. На полях заметки карандашная запись:

Если бы маргиналии как следует изучили в Главном штабе, сразу бы открылось, что писал ее некто, знающий все, что делается в полку, а может быть, отвечающий за хранение воинского имущества. Кроме того, аноним явно завидует командиру роты, выставляя его продажным антихристианином. Ссылка на «Шулхан Арух», где, к слову, говорится как раз об уважении к царю-нееврею, обязательном для правоверного иудея, — т. е. прямо противоположное тому, что написано в анонимке, — выдает некоторое знакомство автора записки с образцами русской антисемитики, прежде всего с Брафманом. Писал, по-видимому, весьма грамотный старший офицер, метящий на командирскую должность. В Главном штабе разбираться не стали, а дали анонимке ход. Тем более что она была подкреплена другим — обстоятельным, но таким же анонимным доносом. В нем имя главного виновного — полковника Туркова — было названо вслух.

Турков, 1850 г. рождения, православный, родом из дворян Таврической губернии. Его карьера не отличалась особыми взлетами или падениями. Окончил Одесское пехотное училище. Служил рядовым в 52-м Виленском пехотном полку, в 1868 г. получил звание унтер-офицера, затем служил прапорщиком в 50-м пехотном Белостокском полку. В 1875-м получил звание штабс-капитана, в 1881-м — капитана, в 1887-м — полковника. Прослужил 28 лет в гвардии. За примерную службу был награжден Крестом Франца-Иосифа 3-й степени и орденом Святого Владимира 3-й степени. В 1899-м назначен командующим полком. Видимо, сорокадевятилетний полковник безупречной службы и репутации кому-то мешал делать карьеру — и на него, одно за другим, посыпались обвинения. Анонимное письмо в Главный штаб было подписано красноречиво и лаконично — «Русская». Автор анонимки метил в Туркова и требовал для него наказания.