В Главном штабе выделенные слова были подчеркнуты красным карандашом как заслуживающие внимания. Что же все-таки произошло в полку?

Когда свиток Торы был дописан (написание свитка переписчиком-сойфером занимает обычно от восьми до двенадцати месяцев) и Турков объявил для еврейских солдат выходной день по случаю праздника, оставалось пригласить офицеров и полковой оркестр. И тут выяснилось, что Туркова ожидает сопротивление сослуживцев. Сперва к нему пожаловал полковой священник Андрей Бекаревич. Начиналась неделя говения музыкальной команды, и священник обратился к Туркову с просьбой отказаться от привлечения полкового оркестра к синагогальным торжествам. «Нет, — ответил Турков. — Во-первых, я обещал. А во-вторых, вы в глазах евреев окажетесь фанатиком». Отец Бекаревич обиделся, что от слова, данного раввину, Турков не хочет отказаться, а в просьбе духовнику отказывает. Однако впоследствии, при даче показаний Бекаревич подтвердил, что Турков его просьбу уважил, полковые музыканты в торжествах участия не принимали, впрочем, как и еврейские музыканты, а играл какой-то посторонний наемный струнный оркестрик.

Когда о предстоящем празднике узнали старшие офицеры, их мнения разделились. Прочтя приказ по полку, подполковник Попов в сильном возбуждении обратился к подполковнику Бердяеву: «Василий Михайлович, штабные офицеры должны постоять (вероятно, просить. — Й. П.-Ш.) у командира полка, чтоб этого жидовского торжества не было». Прихватив еще одного офицера, Попов и Бердяев пошли к Туркову. Выйдя от Туркова, Попов сообщил своим спутникам: «Он нас не принимает и за все свои действия отвечает сам». Подполковник Судников был того же мнения, что Попов и Бердяев: «Это невозможно, чтоб евреи еще нас привлекали оказывать их святыням почести». А вот подполковник Флиорковский думал иначе. С одной стороны, он не придал такого значения всему происходящему; с другой — чрезвычайно интересная деталь, — он вспомнил, что «такие же свертки (свитки Пятикнижия. — Й. П.-Ш.) были пожалованы в городе Вильне, в Молодечненском полку». Кроме того, Флиорковский в своих показаниях отметил, что в синагоге «офицеры и полковник разворачивали свиток и удивлялись искусству письма». В семействе Бердяева мнения также разошлись. Он сам в церемонии внесения Торы участия не принимал, однако его приемная дочь участвовала.

Покуда в Главном штабе шло разбирательство, анонимки продолжали сыпаться на Туркова, но он держался достойно и отбивался решительно. В своей объяснительной, написанной по требованию Главного штаба, Турков заметил: «автор письма, спустя три месяца после перенесения свитка торы добрался, наконец, до своих “русских” чувств и путем подпольного донесения постыдно скрыл свое имя, что уже, конечно, не присуще истинно русскому человеку. Такой большой промежуток времени дает мне несомненное доказательство, что донос произошел на почве личного неудовольствия». Одновременно Турков распорядился объявить по полку следующее: «Неоднократно получаемые мной анонимные письма по своему характеру свидетельствуют, что в жизнь полка вмешиваются частные лица, не посвященные в дух воинской порядочности и благородства. Для прекращения этого разлагающего растления нравственных принципов считаю должным довести до всеобщего сведения чинов полка, что все такие письма будут мной уничтожены без прочтения и что всякому военнослужащему указан законом путь в защиту своих прав, а не искать таковой в позорном для воина подпольном писании трусливо скрывающем свое имя».

Расследование по делу Туркова, проводившееся генералмайором Валгиным из штаба Виленского военного округа, показало, что командир полка не принуждал офицеров участвовать в перенесении свитка Торы. Однако, по мнению Валгина, Турков «преступил пределы веротерпимости» и «не уследил» за сбором денег нижними чинами полка. Обвинение по двум пунктам могло грозить Туркову разве что служебным взысканием. Военный министр предложил более суровое наказание: либо переместить командира полка на такую же должность в другой округ, либо отчислить с должности с зачислением в запас. Николай согласился с мнением Ванновского и распорядился отчислить Туркова в запас армейской пехоты.

У Туркова нашлись и защитники. 12 сентября 1900 г. Николай Валгин, сослуживец и друг юности военного министра Ванновского, тот самый, который вел расследование по делу, написал личное письмо министру, исполненное возмущенным благородством русского офицера. «Добрый наш Петр Семенович (Ванновский. — Й. П.-Ш.)! По-старому, как товарищ по училищу, прошу поддержать принцип и престиж командира полка. Турков — неподкупный, твердый, не ищет популярности, создал себе врагов. Любая мера против Туркова была бы не актом справедливости, а торжеством интриги, подрывающей престиж власти, поощряющей анонимов». Ванновский не отреагировал. Кроме того, ко времени получения письма от Валгина он уже не был военным министром. Под занавес, в декабре 1901 г., в Военное министерство пришло письмо из Рогачева от вдовы Антонины Поповой (возможно, вдовы подполковника Попова, проходившего по следствию). Попова обращалась в Главный штаб с просьбой о помиловании и возвращении Туркова и, между прочим, сообщала, что муж «русской женщины», авторессы доноса, поручил жене писать ложь и клевету на Туркова, после чего сам ездил в Петербург и добился снятия командира полка с должности.

Из приведенных примеров следует: Военное министерство считало филосемитские настроения среди офицеров противоречащими духу и букве армейских порядков. Все упомянутые выше старшие офицеры были отстранены от службы. Они все поплатились за свое доброжелательство: полковник Макеев был уволен с должности командира полка «за допущение» случившегося, полковники Казанцев и Турков были сняты с должности командира полка, Корбута спасло высокое заступничество.

Разумеется, русская революция 1905 г. резко обострила отношения между военной интеллигенцией и министерским начальством. Так, например, в разгар революционных событий были арестованы и преданы суду 25 офицеров Киевского военного округа, обвиненных в «критике действий войск по подавлению антиеврейских беспорядков в Киеве». На самом деле они опубликовали в газете «Киевские отклики» открытое письмо с требованием немедленно провести расследование преступного бездействия полиции и войск, которые палец о палец не ударили, чтобы предотвратить еврейский погром. После 1905 г. борьба Военного министерства с прагматиками — военными интеллигентами — утратила конфиденциальность и выплеснулась в прессу. За публичное проявление симпатий к евреям-солдатам войсковому начальнику приходилось оправдываться уже не перед Военным министерством, а перед праворадикальной прессой. В этот период любое проявление симпатии к евреям рассматривалось консервативной публицистикой как пособничество преступникам.

Накопив опыт в борьбе с таким коллективным еврейским преступлением, как уклонение от военной службы, в 1890-е годы правая публицистика выдвинула новую легенду — о необъявленной войне евреев против армии. И хотя, по признанию тех же публицистов, в этой войне на стороне евреев иногда принимали участие поляки, финны и латыши, для простоты картины евреи были объявлены главным врагом армии. По мнению правых публицистов, чуть ли не вся черта еврейской оседлости поднялась на русского солдата с оружием в руках. Начало этому новому этапу в отношениях евреев и армии положили Меджибожское дело 1896 г. и Минский процесс 1897–1899 гг. Между ними много общего. В обоих случаях стычки начались между пьяными военными и евреями, торгующими на базаре; в обоих случаях столкновения переросли в еврейский погром. И в том, и в другом случае в деле фигурировали откровенно антисемитские лозунги. Однако между этими двумя процессами — целая эпоха, водоразделом которой служит начало организованного еврейского рабочего движения и, как следствие его, начало еврейской самообороны. Первое дело военные власти замяли, не дав юдофобским настроениям выплеснуться на страницы правительственной печати, а второе превратили в образцово-показательный антисемитский процесс. Мы подробней остановимся на обоих делах еще и потому, что освещение и трактовка в консервативной прессе погромов с участием войск в 1904–1907 гг. соответствовали второму сценарию, Минскому, и принципиально отличались от первого, Меджибожского.