Мне все стало ясно. Ничто не поддерживает текстовую жизнь, и меня мгновенно разорвет на буквы, если я попытаюсь сбежать через эту пустоту. Но Четверг не была текстом, она была из плоти и крови и должна была уцелеть.

— Мне самой отсюда не выбраться, — добавила она, — поэтому мне нужна твоя помощь.

Сначала я не поняла. Я нахмурилась, и тут меня осенило. Она не предлагала мне прощение, второй шанс или спасение — я была слишком жестока и извращенна для этого. Нет, она предлагала мне единственную вещь, которой я никогда не имела бы, не могла иметь, — она предлагала мне искупление. После всего, что я ей сделала, всего, что я собиралась сделать, она была готова рискнуть жизнью, чтобы даровать мне крохотный шанс искупить вину. И более того, она знала, что я его приму. Она была права. Мы походили друг на друга больше, чем я думала.

Крыша разлетелась на куски, стирание принялось рвать на части камеру накопителя.

— Что мне делать?

Она указала на парные запоры, расположенные в восьми футах друг от друга. Я взялась за ручку и на счет «три» потянула ее вниз. Люк распахнулся, открыв пустую черную бездну.

— Спасибо, — сказала Четверг.

Стирание неуклонно ползло через комнату. От всей книги теперь остался только диск меньше шести футов в диаметре, мы находились в середине клубящегося облака пыли и мусора, а вокруг нас ветер разносил оставшуюся ткань книги, сводя ее к неразличимой текстовой пыли.

— Как это будет? — спросила я, когда Четверг выглянула в чернильную темень.

— Я не могу тебе сказать, — ответила она. — Никто не знает, что происходит после стирания.

Я протянула ей руку для пожатия.

— Если ты когда-нибудь превратишь это в одно из своих приключений, — попросила я, — сделай меня, пожалуйста, хоть чуточку симпатичнее. Мне бы хотелось думать, что во мне есть крохотная доля твоей человечности.

Четверг пожала мою руку. Она оказалась теплее, чем я себе представляла.

— Прости, что спала с твоим мужем, — добавила я, чувствуя, как пол под ногами становится мягче. — И по-моему, это твое.

И я отдала ей медальон, который она потеряла в драке.

Как только Четверг-1–4 вернула мне медальон, я осознала, что она наконец кое-что поняла про меня и, по закону отражений, про себя. Она пропала и знала это, поэтому помощь мне в открывании люка и возвращение медальона могли быть только альтруизмом. Впервые она поступала таким образом, и это был ее последний поступок. Я по частям выбралась из люка в Ничто. От книги практически ничего не осталось — только слабое потрескивание искры, делавшееся все слабее и слабее. Я по-прежнему держала Четверг-1–4 за руку, когда увидела, как ее тело начало рассыпаться, словно разъедаемый ветром песчаник. Волосы ее развевались в потоках воздуха, но она выглядела умиротворенной. Она улыбнулась и сказала:

— Я только что поняла это.

— Что поняла?

— То, что Четверг-пять говорила про горячую ванну и мартини.

Лицо ее поплыло, и я почувствовала, как ее рука рассыпается в моей, словно хрустящий, пропеченный солнцем песок. От «Фиаско» почти ничего не осталось, и пора было уходить.

Она улыбнулась мне, и лицо ее рассыпалось в пыль, рука превратилась в песок у меня в ладони, искра треснула и погасла. Я отпустила руку и…

Текстовый мир, к которому я так привыкла, вернулся со странным вибрирующим ощущением. Я оказалась в очередной камере смыслонакопителя, практически неотличимой от первой, за исключением искры, которая трещала в двадцать раз ярче, по мере того как читатели продвигались со страницы на страницу. Я поднялась на ноги, закрыла и заперла люк и направилась по ступеням к выходу, по пути защелкнув на шее медальон.

Не могу сказать, что утрата Четверг-1–4 меня по-настоящему огорчила: останься она в живых, она почти наверняка убила бы меня и причинила бы несказанный вред. Но я не могла отделаться от чувства вины, что могла бы сделать для нее больше. В конце концов, строго говоря, она не виновата — ее такой написали. Я вздохнула. Она нашла в себе частичку меня, но я знала, что и во мне есть частичка ее.

Я осторожно открыла дверь накопительной и выглянула. Вокруг сгрудились фермерские постройки, сложенные из красного кирпича и до того обветшавшие, что казалось, будто не разваливаются они только благодаря мху между кирпичами и лишайнику на крышах. В кухонном окне я заметила Адама Лэмсбрета, он безрезультатно скреб у раковины веником. Я знаками спросила его через окно про телефон, и он указал мне на дровяной сарай на той стороне двора. Я перебежала двор и толкнула дверь.

В углу сидело что-то омерзительное и издавало странные чмокающие звуки себе под нос, но я не обратила на это внимания, разве что подумала, что Ада Дум была, в конце концов, права. Я нашла общественный комментофон, который мне и требовался, набрала номер Брэдшоу и нетерпеливо стала ждать, когда он ответит.

— Это я, — сказала я. — Ваш план сработал: она превратилась в пыль. Я в «Неуютной ферме»,[79]страница шестьдесят восемь. Можете прислать за мной такси? Разговор предстоит очень непростой.

Никто так никогда и не узнал, ни кто были члены Звездной палаты, ни каковы были на самом деле их отношения с корпорацией «Голиаф». Но бросались в глаза некоторые капиталовложения международного концерна, столь удачные и благоразумные, столь дальновидные, что статистически они казались невозможными. Перебежчиков не нашлось, поэтому выяснить размеры хронупции не удалось — и не удастся.

Когда я добралась до дома, уже стемнело. Лондэн услышал, как я шурую ключом в замке, и встретил меня в прихожей, чтобы крепко обнять. Я приняла это с благодарностью и обняла его в ответ.

— Какие новости касательно книжного реалити-шоу?

— Отменили. Почтаар выступил по телевизору и по радио с объяснениями, что из-за технической ошибки проект был положен на полку и что от накопленной глупости вместо этого будут избавляться путем возобновления астрономически дорогого и сомнительно полезного «противокарного щита».