– Зимой я скучаю по чердаку, – говорит Перел. – Здесь так спокойно. Я прямо снова девочка, избалованная и нарядная. Смешно – вон ведь как извозюкалась. Наверное, тут я на своем месте… Так чудесно.

Мне такое не ведомо.

– После замужества я бросила лепку. Юдлю не нравилось. Говорил, это прах идолопоклонства. В молодости он был очень строг, знаешь ли. Он и сейчас запрещает оставлять подпись и говорить, откуда все это взялось. Но он меня любит, а любовь все стерпит, верно? Он же знает, что меня не удержать. После смерти Леи я лишь так и забывалась. Все женщины теряют детей. До нее я потеряла троих, все и месяца не прожили. Но Лея стала женщиной. Скромной, красивой. Она была слишком нежная для этого мира. Я всегда за нее боялась, и вот, видишь, не зря.

Ребецин рукавом утирает глаза и хрипло смеется:

– Что скажешь, Янкель? – Она показывает крышку: – Простовато? Можно цветком украсить. Фейгеле это любит.

Рука ее парит над инструментами. Ножи, деревянные скребки, разнообразные лопатки с мягкими зазубренными краями. Они и сами – произведения искусства, отполированные рукоятки излучают свет. Перел выбирает валик и раскатывает кусок глины.

– Лея предпочла бы гладкую крышку. Она тоже хорошо лепила. И чего я о ней разговорилась? Фейгеле, вот о ком нужно думать. Я все твержу себе: Лея была не такая уж красавица, не такая уж умница и добрая душа. О тех, кого больше с нами нет, помнится только хорошее. А как быть с остальными дочерями? Как горевать по умершему ребенку и радоваться живым? Вот что я пытаюсь осилить, Янкель.

Глиняная лепешка раскатана тонко, сквозь нее виден свет лампы. Перел осторожно укладывает ее на доску. Потом смачивает оселок, ловко натачивает самый маленький ножик – тот мелодично шуршит. Перел выдергивает из головы черный шелковистый волос и проверяет остроту лезвия. Нож легко рассекает волосок. Очистив лепешку от заусенцев и пузырьков, Перел нарезает из нее крохотные овалы.

– Не понимаю, зачем скрывать свои таланты, тем более раз они делают жизнь лучше. Страданий-то и так хватает. В том ничего дурного, если у тебя добрые намерения. Исаак и Фейгеле прочтут благословение, учуют сладость специй, вот и мне радость. Согласен? Конечно, согласен. Вот за что я тебя люблю, Янкель, – ты никогда не споришь.

Перел свертывает овал в завиток, смачивает водой и закрепляет на крышке. Вновь возникает аура, зыбкая, неуверенная.

Перел добавляет завитки – получается крохотный розовый бутон.

– Главное – соразмерность, Янкель.

И она думает о своем уродстве, о раздрае души и тела.

Перел принимается за вторую розочку.

– Наверное, из-за немоты тебе очень одиноко.

Тебе не понять.

– Я тебя обидела? – спохватывается Перел. – Прости, пожалуйста. И в мыслях не было посмеяться над тобой.

Она качает головой: никаких обид.

– Спасибо, Янкель. Ты настоящий мужчина… – Помешкав, Перел добавляет: – Голова-то у тебя ясная. А вот с языком нелады.

Она наклоняет голову. Знать не знала, что у нее есть язык. Зачем он ей, немой-то?

Перел ставит между ними ведро с водой:

– Ну-ка, открой рот.

Что? Он же не открывается.

Но ведь она и не пробовала.

– Открой и высуни язык, – говорит Перел.

Она разлепляет непослушные губы, и в темной блестящей воде отражаются зубы – точно прутья клетки. Поднатужившись, она раздвигает челюсти и в пещере рта видит обрубок плоти, который смахивает на глубоководную тварь, по ошибке всплывшую на поверхность.

Несомненно, язык, хотя эта кочерыжка едва ли достойна так называться. Он завораживает ее и отвращает. Все это время язык был во рту, а она и не знала.

Втянув щеки, она высовывает язык как можно дальше.

Новое потрясение: у языка есть талия.

Серая плоть посередине стянута бечевкой, завязанной на большой бантик, – болтающиеся концы так и просят, чтобы за них потянули.

Она шире раскрывает рот: нет, не бечевка, а тонкая полоска…

Бумаги?

Неудивительно, что она не может говорить.

Какое счастье наконец-то понять, в чем закавыка. Решение-то простое.

Она хочет распустить узел.

– Не смей! – кричит Перел.

Она замирает.

– Не вздумай развязать. Ты понял? Нельзя.

Она кивает.

– Скажи, что никогда этого не сделаешь.

Что за нелепая и жестокая просьба? Как она скажет, если язык на привязи, точно собака?

– Это Господне имя. На пергаменте. Если его вынешь… – Перел осекается. – Пожалуйста, не трогай его.

Она печально смотрит на свое отражение. Она чудовище, но уродливое тело и застывшая маска вместо лица тут ни при чем. Всему виной дурацкий огрызок и жалкий клочок.

– Прости, Янкель. Зря я тебе рассказала. Просто не хотела, чтобы ты думал, будто с тобой что-то неладно.

Но со мной неладно. И всегда будет.

Теперь-то она знает.

Она закрывает рот. Про узел, корябающий нёбо, уже не забыть. Ребецин молча заканчивает последние две розочки.

Вычистив инструменты, Перел ополаскивает руки в ведре, вытирает их, спускает рукава.

– Будь любезен, Янкель, вылей грязную воду.

Послушная, как всегда, она относит ведро к чердачной дверце, отодвигает засов и выплескивает воду на брусчатку внизу.

Перел обтирает инструменты, заворачивает их в кожаную скатерку и вместе с новеньким кувшином прячет в сушильный шкаф.

– Я жалею, что рассказала, честное слово.

Она кивает. Она уже простила Перел.

– Я тебе еще кое-что покажу. Может, у тебя полегчает на душе. – Перел встает на табурет и тянется в глубь шкафа. Достает матерчатый сверток, перехваченный шпагатом, развязывает узел. – Только бы Юдль не узнал. Осерчает.

Она разворачивает тряпицу: голова. Точь-в-точь лицо ребе.

– Хотела попробовать, насколько похоже смогу сделать. Тут круг не годится, нужно доверять рукам. Не знаю, как тебе, а по-моему, вышло здорово. Скажешь, тщеславие? Когда закончила, думала разбить, но рука не поднялась. Вот, опять тщеславие. Хочу, чтоб мои поделки жили долго. Может, это я сама себя так оправдываю, но, по-моему, жалко будет, если никто не узнает, как он выглядел. – Ребецин нервно усмехается. – Ну? Что скажешь?

Скажу, что это великолепно.

Перел разглядывает голову.

– Может, это грех, не знаю. Но что хорошего, если всё похоронить? Юдль говорит, радость приближает к Господу. – Она кивает на потолок. – Я пытаюсь, Янкель, но вот подумаю о Лее – и на душе черным-черно. Я уж наплакала реку слез. Как с этим быть? Ну вот и ищу дело рукам.