– Найдите полицию! Позовите полицию! Езжайте в полицию! – кричала я и била кулаками извозчика по спине.

Он обернулся ко мне и сказал:

– Этот дядя сам полиция. Не видите, что ли?

Я все прекрасно видела, и поэтому сказала господину Фишеру:

– Найдите какое-нибудь тихое место, чтобы сесть и поговорить. Расскажите мне, наконец, толком, что вам от меня надо?

Он что-то шепнул извозчику, и довольно скоро мы остановились около кофейни средней руки. Господин Фишер открыл дверцу, выпрыгнул наружу, подал мне руку. Подобрав юбку, я сошла на мостовую. Извозчик остался ждать.

– Мне никто не верит, – сказал господин Фишер.

Мы сидели за столиком. Перед нами стояло по чашечке кофе, по рюмочке ликера и по венскому штруделю.

– Мне никто не верит, и в этом мое несчастье, – рассказывал господин Фишер. – У меня, если можно так выразиться, дар Кассандры. Я предсказываю разные неприятности. Но мне не верят. Отмахиваются. Вежливые люди говорят, что я преувеличиваю, грубые – что я с ума сошел.

– Почему вы думаете, что я вам поверю? – спросила я.

– Потому что вы мне очень нравитесь, – сказал Фишер и неожиданно добавил: – Я, можно сказать, люблю вас. Да, высокоуважаемая Адальберта-Станислава! Вы не поверите, но я люблю вас как сорокалетний мужчина может любить совсем юную шестнадцатилетнюю девушку, почти дитя. Я влюбился в вас, когда увидел, как вы надеваете ботиночки в передней вашей квартиры. А когда любишь кого-нибудь, то любимый начинает верить любящему.

– Очень запутанно, – сказала я.

– Не все правдивые вещи просты, – возразил Фишер.

– Ага, – развязно захохотала я. – Вы в меня влюбились. Чего ж вы так оробели вчера? Я, ежели не забыли, голая перед вами стояла, а потом лежала. А вы говорили, что мы будем друзьями. У вас, однако, оригинальное представление о любви. Впрочем, я так молода и неопытна, – засмеялась я еще развязнее, – может быть, сорокалетние мужчины любят девушек именно так и никак иначе?

– Вы действительно слишком юны, – сказал Фишер, – но если бы вы знали, как вы прекрасны. В своей дерзости. В своей язвительности. – Он неожиданно схватил обе мои руки и расцеловал их – каждый пальчик отдельно – десять раз.

– Мерси, – сказала я. – Но мы, кажется, говорили о Кассандре.

– Да, – сказал он. – Одни смеются, другие говорят, что я преувеличиваю, третьи – что я фантазирую. Однако все мои предсказания сбываются. Я напоминаю это своим друзьям, я докладываю это своему начальству. Но друзья уже все забывают к тому времени, а начальство говорит, что это просто случайное совпадение. Я говорю: «Но так ведь не бывает. Случайное совпадение три года назад, два года назад. Случайное совпадение тут, случайное совпадение там. Но, может быть, ваше превосходительство, вы мне поверите наконец! Может быть, вы прислушаетесь к моему мнению! Может быть, вы дадите мне необходимые полномочия! Раз вы видите, что все происходит именно так, как предполагал я! Но начальство хмурится и переводит меня в другой департамент или посылает в другой город. Вы знаете, как я оказался здесь? Вы помните дело полковника Редля? – Я покивала. Кто же не помнит дело полковника Редля! – Я предлагал обезвредить его за четыре года до того, как он провалился. Но когда его все-таки арестовали и когда я напомнил начальству, что если б послушались меня и заблокировали его тогда, когда сказал я, то не было бы ни скандала, ни, самое главное, грандиозной утраты секретной информации. И что, вы думаете, я получил в ответ? Вы думаете, мне сказали: «Ах, старина Фишер! Как жаль, что мы не послушались тебя тогда. И вот теперь хлебаем дерьмо по полной. Так что, дружище Фишер, вот тебе особые полномочия в контрразведке. Теперь мы видим, как трагически ты был прав! Что ты всегда бываешь прав!» Ничего подобного, моя дорогая! Ничего похожего! Для начальства я стал как соринка в глазу, как всегдашнее напоминание о его собственном разгильдяйстве, недальновидности, безответственности и глупости. И поэтому меня перевели из Вены в Будапешт, а еще через полгода – сюда, в Штефанбург. Причем не начальником отделения, а всего лишь агентом под адвокатским прикрытием.

Мне было почему-то неприятно все это слушать.

– Зачем вы делитесь со мной служебными тайнами? – спросила я.

– Потому что я вас люблю, – ответил Фишер, снова беря меня за руку, на этот раз за одну только левую, и целуя каждый пальчик. То есть на этот раз пять раз.

– Господин Фишер, – сказала я, – может быть, если вы начнете за мной очень пристально ухаживать – встречать у дверей, дарить цветы, водить в кафе и все такое прочее, может быть, я, не сразу, разумеется, но все-таки прощу вам то оскорбление, которое вы нанесли мне прошлой ночью, и отдамся вам. То ли на улице Гайдна, а может быть, для этого дела вы специально наймете номер люкс в отеле «Эксельсиор», угол Эспланады и проспекта Марии-Терезии. Но мне почему-то кажется, что вы не за тем ко мне пристали.

– Скоро закончится карнавал, – сказал Отто Фишер. – Я вам уже говорил. Да вы и без меня это знаете.

– Знаю. Потому что это я вам первая сказала, а вы мне не поверили, – упрекнула я его и замолчала.

Он молчал тоже. А потом спросил:

– Ну и что вы об этом думаете?

– Мне странно, что это вас так заботит, – сказала я. – Казалось бы, наоборот. Казалось бы, начальство вас не ценит и оскорбляет. Ваш великий аналитический ум никому не нужен и приносит вам на этом карнавале сплошные неприятности и обиды. А, кроме того, вы ведь еврей.

– Откуда вы взяли? – спросил он.

– В самом деле – захохотала я, – откуда я это могла взять? По фамилии, господин Фишер. Девяносто девять процентов Фишеров – евреи.

– Я крещен в католической вере, – сказал Фишер.

Я засмеялась и продекламировала:

– «Конь леченый, вор прощеный, жид крещеный – одна цена». – И добавила: – Извините, но это Чехов. Русский писатель. Мы его читаем с моим учителем из России. Зовут Яков Маркович. Еврей, и при этом ни капельки не крещеный. То есть правильный еврей. То есть не совсем. Расстался с еврейской верой, теперь безбожник. То есть революционер. Делает все, чтобы этот русский карнавал поскорее кончился. И что вам так дался наш карнавал?

– Есть вещи, – сказал Фишер, – которые не объяснишь и объяснять не надо. Любовь, например. Или патриотизм. Но они есть. Вот вам, наверное, непонятно, за что какой-нибудь Ганс любит какую-нибудь Луизу, что он в ней нашел, почему он улыбается при виде ее, почему он живет с ней, делает с ней детей, тревожится о ее здоровье, а когда она умирает, кричит «не бросай меня, я пропаду без тебя!». Если вам это все непонятно, то это не значит, что этого нет. Наш карнавал прекрасен тем, что он вот такой, какой он есть. Пышный, нелепый, красивый и бесконечно родной. Я не хочу, чтобы он заканчивался. Тем более чтоб его кто-то чужой закрывал. Учтите, – сказал он, раскрывая портфель и доставая оттуда толстый конверт, – учтите, Адальберта, в данном случае я действую от себя лично. Да, у меня есть жетон. Да, я агент тайной полиции. Но в данном случае я действую как независимый адвокат, что и является моим, так сказать, легальным прикрытием. Поэтому знайте, что я очень сильно рискую. За мной не стоят шеренги людей в мундирах и касках, с карабинами наперевес, а также тучи чиновников и агентов. Я совсем один.