У меня сразу слезы высохли. «Госпожа Евгения Антонеску?» – переспросила я. «Ну, я. А вы кто?» – «Неважно», – сказала я. «А чего вам надо в таком случае?» – «Гостинчик передать», – сказала я и сунула корзинку ей в руки, повернулась и сбежала с крыльца. «Эй! А от кого?» – крикнула она мне вслед. Я обернулась и помахала ей рукой. А косматая старуха уже шарила рукой в корзинке. Достала бутылку портвейна и сказала: «Да какая разница? Эх, выпьем!»

Они обе скрылись за дверью, а я села на извозчика, нашла в кармане бумажку из адресного стола и велела извозчику ехать на улицу Принцессы Леопольдины.

Эта улица была совсем в другом конце города, но все-таки поближе к центру.

Ехать надо было через Фердинанд-Максимилиан-Крайс, очень пышный и пустоватый район, четыре длинных квартала почти одинаковых домов с колоннами, статуями и зеркальными окнами – шикарные дома, но видно было, что там почти никто не живет: ни прохожих, ни карет, ни магазинов и кофеен. Контор тоже почти нет – только два или три консульства я разглядела – русский флаг, французский флаг и еще не пойми чей флаг – может быть, какой-нибудь бразильский или даже мексиканский, с ума сойти, лопнуть со смеху… Госпожа Антонеску мне рассказывала, что всё это возвел сын прошлого кайзера, то есть младший брат нынешнего – он сам рассчитывал стать кайзером, спихнув своего бездарного братца, который профукал все, что можно профукать, и даже то, чего никакой нормальный человек профукать не может – например, родного сына. Это уже папа говорил. Так что эрцгерцог Фердинанд Максимилиан построил эту красоту специально для себя.

Reichsallee, то есть обсаженный липами проспект Империи, пересекала широкая, но недлинная Heldenstrasse, улица Героев. А дальше были три площади, как круглые шишечки на концах креста – площадь Императоров на конце проспекта Империи, а улица Героев справа и слева – если стоять спиной к старому городу – завершалась площадью Мужчин и площадью Женщин, Männerplatz и Frauenplatz. Здоровущий собор, заложенный на площади Империи, не был окончательно достроен и отделан – а может быть, его уже не достроят никогда, хотя он и сейчас неплохо выглядит и в нем даже иногда служат воскресную мессу – я, правда, там не была, но я вообще в такие места стараюсь ходить пореже. А если правду – не хожу вовсе…. Бедного Фердинанда Максимилиана его братец, то есть нынешний наш дедушка-кайзер, все-таки сумел вытолкать из страны, за океан, императором Мексики, а там его прикончили республиканцы. А ведь он хотел короноваться именно тут, в новом соборе, и вообще у него, говорила всезнающая госпожа Антонеску, был такой план: сделать Штефанбург третьей столицей всей Империи, а там, глядишь, и первой столицей сильно расширенного и обновленного Рейха. Поэтому вокруг недостроенного собора стояли пустые гранитные пьедесталы, числом двенадцать, где должны были торчать статуи главных императоров Европы, начиная от Октавиана Августа и Карла Великого. Включая моего сомнительного предка Генриха, прозванного Птицеловом, и всех самых лучших Штауфенов, Габсбургов и даже, вы не поверите, Гогенцоллернов. Несчастный эрцгерцог, сидя в Мексике, мечтал взять реванш за битву под Садовой, где мы позорно продули пруссакам, и соединить два рейха в один – под своей рукой.

Но его расстреляли, о чем господин Мане нарисовал картину, где особенно очаровательны зеваки, глядящие через забор, как солдаты с трех шагов палят в грудь пожилому господину в шляпе.

Так что его брат, то есть наш кайзер, не стал достраивать собор и доделывать площадь: наверное, решил, что такой размах – дурная примета. Поэтому площадь Империи постепенно превратилась в большой зеленый сквер, а на постаменты, не дождавшиеся императорских статуй, летом ставили большие дубовые кадки с цветами и апельсиновыми деревцами.

А вот площадь Мужчин и площадь Женщин успели завершить, и теперь там стояли полукружиями статуи героев и героинь нашей славной истории, но – простого звания, так сказать. Не царственных кровей. Я только один раз вместе с госпожой Антонеску бывала на Männerplatz, и мне не понравились эти бородатые косматые мужики с мечами и дубинами – я даже не стала читать, что на постаментах написано. А на Frauenplatz я вовсе ни разу не была – в ту нашу единственную прогулку я устала, а потом как-то не случилось.

Но вот сейчас я попросила извозчика заехать туда и сделать круг вдоль статуй.

Я смотрела, что там было написано – серыми буквами на черном граните – тяжелые немодные имена: святая Эрминегильда, мученица Адельгейда, поэтесса Хильдевинга, спасительница сирот мадам Кирхнер-Штюсс, отважная крестьянка Рудольфина Кнопп, мать пятерых павших героев Эржбета Донде, а дальше солнце светило прямиком на полированный камень, и прочитать не было никакой возможности. Все героини были стройные, гладкие, в античных туниках и накидках, с торчащими сквозь мраморные складки сосками небольших высоких грудей – и все как одна босиком. Я велела извозчику ехать совсем медленно и встала в коляске, держась обеими руками за деревянный крашеный борт. Моя голова оказалась вровень с босыми ногами героических женщин. Все эти ноги были совершенно одинаковые, с сильно выступающими большими пальцами, с квадратными, коротко подстриженными ногтями, второй палец короче первого, а мизинец – как прижатая к боку стопы треугольная пулька – да, ничего себе пулька размером в хорошую морковину.

Извозчик почти остановился – наверное, боялся, что я упаду, если коляску тряханет на мостовой.

– Всё, едем, – сказала я, садясь.

Он дернул вожжи, чмокнул-свистнул, мы тронулись.

Какой, однако, дешевый ремесленник этот скульптор! Все ноги, как одна. Я представила себе, как он, поставив на стол свою натурщицу, дарует бессмертие ее стопам и пальчикам, объясняя при этом, что таких ножек – верней, ножищ по три фута! – будет двенадцать пар, по числу героических женщин империи. «Ты рада, Минни?» Или Милли, или Мицци. Но уж точно не Хильдевинга. И конечно, не Адальберта-Станислава. Впрочем, вполне вероятно, что этот скульптор просто взял гипсовый слепок какой-то классической греко-римской ноги.

Я сняла ботинок и, натянув чулок до полупрозрачности, убедилась, что у меня совсем не такие ноги. Второй палец длиннее первого – как у Греты – а мизинец и вовсе чуть торчит вверх. Эх, не быть мне героиней. Ноги не те.

Я ехала и думала, что вот, мол, каких-то три часа назад смеялась над бедным Яковом Марковичем, над его провинциальными, пошлыми и глупыми снами: черный человек с кинжалом выскакивает из шкафа. У-бу-бу-бу!!! Стра-ашно! С ума сойти, лопнуть со смеху… А вот поди ж ты, сама оказалась не сильно умней. Сочинила в уме целый роман про то, как отставленная госпожа Антонеску обнищала, пошла работать на фабрику, живет в грубой и скудной обстановке среди пьяных мужиков и горластых баб, стоит у какой-нибудь швейной машины, а может, вообще у какого-нибудь станка (я, честно говоря, не знала, как эти «станки» выглядят. Но, наверное, что-то тяжелое, громко стучащее и пахнущее гарью). И вот бедная господа Антонеску стоит у такого грохочущего «станка» и вспоминает, как мы с нею ловили бабочек, перебрасываясь их латинскими названиями. Господи, какая я дура! Не надо читать современную литературу. Не надо читать никого позднее Шиллера и Гете. Голова идет кругом, и в ней взбухает какой-то бред.