От губернатора Ховена, недавно бывшего у меня в деревне, узнал я, что государь располагал быть в Воронеже в конце сентября месяца, и я думал к тому времени приехать в Воронеж, в том предположении, что сия поездка могла отнестись и к обязанностям моим, как жителя Воронежской губернии; но Долгорукий советовал мне в таком только случае ехать в Воронеж, если графа Орлова не будет с государем: ибо можно было предполагать, что сие-то самое посредничество служило для меня препятствием к сближению с государем, и нет никакого сомнения, что Орлов мог устроить сближение мое с государем. Если он и положительно не действует против меня, то равнодушие его к сему делу уже не может принести мне никакой пользы.

Теперь полно о службе и Кавказе. Снова принимаюсь за прежние занятия свои с совершенным почти убеждением, что я более никогда не явлюсь на поприще служебной деятельности и почестей.

28 декабря 1847, с. Скорняково

Занятия мои в деревне увеличивались, но не делами нашей экономии, а делами посторонних особ. Так в 1845 году принялся я за размежевание дачи А. П. Ермолова, лежащей в 30 верстах за Ельцом. Дело было хлопотливое, неприятное по сношениям, в которые я был поставлен с людьми, которых никогда бы не желал видеть. Но я приступил к сему с усердием и деятельностию, потому что был одушевлен желанием угодить Алексею Петровичу. Владение было переведено в ясность, соседи согласованы, планы составлены; но едва только все кончилось, как имение было продано Алексеем Петровичем в казну, и трудами моими он не воспользовался. Продал же он имение свое с какой-то целью, дабы не воспользовалась оным по смерти его сестра, через что лишились бы сего наследства сыновья его. Оставалось еще одно дело труднее всех – взыскать с поступивших в казну крестьян старые недоимки; но и в этом случае мне удалось, и деньги все сполна были высланы Алексею Петровичу. Полагаю, что удача сия меня порадовала более чем его самого. Я рад был показать ему на опыте готовность мою служить ему и преданность. Он в том убедился, и я имел случай удостовериться в сем в следующую зиму, когда я был в Москве. Проводя у него вечера и часть ночей, в короткой и дружественной беседе, я мог видеть, сколько он был признателен к моим чувствам. Близкие сношения эти дали мне случай увидеть, что в человеке сем, при всех недостатках его, много отличных качеств души, многими не признаваемых, потому что он не расточается в излияниях сердечных сотрясений своих. Я же, независимо от впечатлений, произведенных на меня признательностью его, убеждаюсь, что в нем сердце мягкое, ребяческое, простое; оно закрыто постоянной представительностью, в которую он должен облачаться, зная зависть и неблагонамеренность, его удручающие. Здесь, конечно, не место говорить о его достоинствах, вообще разглашенных и всеми признаваемых. Все ему в сем отношении отдают справедливость; я же, напротив того, выставляя свойства души его, не соглашусь, может, с общим мнением на счет того, чтобы он мог сделать, если б занимал какую-либо должность в высшем правлении государства. Но и в сих достоинствах кто не признает в нем разительного преимущества перед всеми ныне действующими лицами в высших сословиях?

Часы, проведенные мною в обществе Алексея Петровича в течение зимы 1846 года, были самые приятные для меня. Остальное время озабочивали меня неприятные дела Е. Ф. Муравьевой, коей проявляющаяся в сношениях недоверчивость поражает все участие, принимаемое мною в ее положении.

Лето 1846 года провел я в деревне. Многие посещали меня. Между посетителями были люди и тяжелые, и приятные; но все посещения сии свидетельствовали об участии или дружбе ко мне лиц, не имеющих во мне никакой существенной надобности.

Между тем протекали годы. Пожилые старели, молодые приходили в возраст. Меня занимали мысли о перемене рода жизни для семейства, которое не должно было держать в таком состоянии отшельничества. Надобно было куда-нибудь да ехать. Куда же ехать? Разумеется туда, где более находилось родных. В Митаве жила свояченица моя Вера Григорьевна, в Нарве Прасковья Николаевна, в Петербурге мои родные и знакомые. Стало быть, следовало направиться со всем семейством к берегам Балтики, где можно было удовлетворить желаниям жены, старшей дочери и моим, доставив им и себе случай свидеться с родными.

Еще летом заговаривал я о сем намерении, которое казалось несбыточным по отдалению и по затруднениям, встречающимся в пути с большим семейством. Но частые разговоры о сем путешествии знакомили всех с возможностью предпринять оное, тем более что всем оно было приятно.

Средства к сему дальнему пути были подготовлены: уродилось в том году много пшеницы, и часть доходов была уже собрана.

В декабрь еще некоторые из нас жаловались на небольшие недуги, то головой, то насморком; но, невзирая на это, едва только замерзли вновь прошедшие в ноябре реки, мы пустились в путь, и на другой день все выздоровели. Это было 19 декабря. Нас было всех дорожных со слугами 11 человек; разместились же мы в трех повозках, из коих одна была сделана мною на заказ, закрытым возком. Мы поднялись скоро и легко, и никому из нас не казалось, что мы пускаемся в дальний путь.

Сперва заехали мы проститься к Суботину, в Пальне виделись с Тергукасовым, и на третий день приехали и Тулу, где, отобедав у бывшего там губернатора Н. Н. Муравьева, отправились через Алексин, Калугу и Юхнов на Вязьму. Тут мы выехали опять на большую дорогу. Можно было ожидать остановки в проезд наш от Тулы до Вязьмы небольшими почтовыми дорогами, где лошадей было очень мало на станциях; но везде было можно найти наемных лошадей за вольные цены. Далее на больших дорогах до самой Митавы не встретил я никаких препятствий на станциях, как привык бывало видеть сие, и потому заключил, что почтовое управление сделало значительные успехи в последнее время под управлением Адлерберга. Везде на станциях находил я порядок и для проезжих удобства, которых прежде и признаков не было. В городах, где мы через ночь останавливались, находили мы везде хорошие гостиницы, так что мы совершили путь свой без всякого утомления и без нужды, при хорошей дороге и погоде, и одиннадцатым днем поспели в Митаву, проехав около 1500 верст путями, о коих мне рассказывали, как о непроходимых с большим семейством.

В Вязьме послал я отыскать и призвать к себе отставного полковника Рюмина, служившего некогда при мне в Грузии еще подпоручиком. Судьба его завлекла нечаянным образом в Вязьму, где он не имеет никого родных, но приобрел много знакомых. Я припомнил с ним некоторые обстоятельства совместной службы нашей.

От Вязьмы же ехал я местами, по коим проходил с войсками в 1812 году; узнавал местности и вспоминал замечательные события того времени, уже 35 лет после совершения оных. Путем сим ехал я через Смоленск, Красный, Витебск и Дриссу; но не кому было передавать мне своих воспоминаний. За Красным въехали мы в Витебскую губернию, где я встретил давно не виденные мною жидовские местечки. Я нашел их запустевшими после деятельных мер, принятых против них правительством. Крайняя бедность, нищета повсюду преследуют сей отвергнутый народ, и я не мог себе порядочно объяснить, зачем последовали на них сии новые гонения, не могущие, конечно, служить к водворению настоящей промышленности.