– Петрович!!!

– Петрович… Петровича позовите, – подхватили голоса.

– Здесь он? Сюда! Сейчас же!

Шеф монтировщиков сцены Петрович выдвинулся из-за кулис.

Быстро покосился на сцену. На полсекунды он вообразил худшее: что кого-то из артистов убило упавшим противовесом. Такого, положим, в истории театра еще не было, но все когда-нибудь случается впервые.

Табунок кордебалета на сцене выглядел взъерошенным, однако не так, будто окружал мертвое тело.

– Петрович, – резко одернул Аким, – что у нас с картиной?

– С какой картиной?

– Даша, с какой картиной? – перевел стрелку Аким.

– С этой, – показала рукой Даша.

– А что с ней? – почесал репу Петрович.

– Это не она! – опять бросилась в карьер Даша. – Я не…

Но Аким умело ее осадил:

– Картина беспокоит балерину.

– А что на ней такое? – принялся недоуменно разглядывать картину Петрович.

Последний раз декорации к «Поцелую фавна» обновляли в 1951 году, еще при Сталине. Петрович работал в театре с 82-го. Он никогда не обращал внимания, что там намалевано: раз декораторов не расстреляли еще при Сталине, что с картиной может быть не так?

– Ну картина и картина, – резюмировал Петрович. – Нормальная. Поля-тополя. А что?

– В Лондоне была не та, – опять понеслась Даша. – У меня же прямо на нее прыжки идут. Я точно видела. Я все помню. Не та.

Сдаваться она не собиралась. Ей нужно во что бы то ни стало доказать самой себе, что с ней все в порядке.

Петрович растерянно посмотрел на Акима. Он не понимал, как поля-тополя могут мешать балерине: чтобы споткнуться, картина висела высоковато. Даже для такой высокой танцовщицы, как Даша. Аким ответил гримасой: мол, все понимаю, но…

– Решите это, пожалуйста.

– Прямо сейчас? – изумился Петрович.

– Сейчас же! – заорал Аким, обернулся в зал: – Есть у кого-нибудь запись лондонского спектакля?

Все в зале стали делать разные, но похожие движения, как будто партер внезапно атаковали блохи. Рылись в одежде, выуживали телефоны. Кто-то нашел первым, протянул свой телефон Акиму. Тот передал в яму. Телефон проплыл по рукам. Петрович принял его. Даша сверху наклонилась над экраном.

Петрович водил по экрану толстым пальцем. Несколько секунд все ждали момента истины.

– Ну вот! – обрадовалась Даша. – Я же говорила!

– Петрович? – прокурорским тоном призвал из зала Аким.

– Хм.

Петрович раздвинул изображение пальцами. Сомнений быть не могло:

– Я же говорила!

– Ребзя! – гавкнул Петрович в кулисы.

Парни-техники высыпали на сцену. Окружили протянутый телефон.

Даша пошла обратно в угол, из которого начала танцевальную фразу, запнувшуюся возле картины. Кордебалет тоже потерял интерес: схватка между директором и балериной рассосалась. Побежал ропот:

– Ну что там?.. Еще?.. Можно потом?.. Мы же остываем… Остыли уже тут…

– Петрович! – нарушил техническое совещание Аким.

Петрович поднял голову:

– Ну не знаю… Сроду внимания не обращали… Так и не вспомнить уже… Может, ту картину поцарапали случайно… Или испачкали… Намочили, может. При перевозке… Или когда монтировали… Ну и заменили другой. Из подбора.

– Все, – махнул рукой Аким. – Хватит компостировать мне мозги. Найдите ей ту картину. Хоть поцарапанную. Хоть обосранную. Хоть какую. Не хочу больше про это знать.

Он упал в кресло.

– Вторая Маликова, – громким шепотом поздравила Вера Марковна.

Аким скроил в ответ гримасу: «Не сыпь соль на рану».

– А Свечин чего хотел? – зашептала Вера Марковна, отточенный театральный слух которой улавливал даже минимальный порог звука, предусмотренный телефонами Apple. – Майю опять в первую линию поставить?

– Нет. Просто очень обеспокоен происходящим в театре.

– А что происходит в театре?

Аким закатил глаза.

– Дальше поехали! – крикнул на сцену. – С туннеля.

Вера Марковна откинулась в кресле. Кордебалет, примечая, где проложены линии скотчем, снова выстроился коридором в центре. Воздел руки. Музыка грянула. В проеме арки появилась Белова.

Вероника бесшумной тенью выскользнула из зала.

18

– Забрала? – ответил ей безо всякого «привет» Геннадий.

– Я же написала.

– Я не читал.

– Проблема.

– Что?

Говорить громче Вероника не могла. Коридор опоясывал зрительный зал одним большим поворотом – в полумраке могли затаиться чужие уши. И Вероника ограничилась абстрактным:

– Я же написала тебе!

– Нет, дорогая, – вальяжно поправил Геннадий. – Проблема – это то, что наступит для нас обоих, если ты не принесешь вещи.

– Из-за Беловой я ничего не могу отсюда вынести! – прошипела Вероника.

– А Белова еще здесь при чем?

– Не могу объяснить сейчас. Долго.

– Ну так зачем ты мне звонишь? Вот и разберись с ней сама! Как девочка с девочкой!

Взбешенная Вероника так рванула с места, что в повороте столкнулась – выронила телефон, он кувыркнулся, покатился по укрытым ковром ступенькам. Вероника бросилась за ним, как кошка за мышью, подняла, убедилась, что экран не разбился. Женщина подняла свою сумочку, проехалась рукавом по поверхности.

– Извините… Извините, – сказали обе одновременно: Вероника – на ходу бросила слово себе за спину, а Вера соображала: «Она это или не она?» – тревожно прислушиваясь к завываниям музыки за закрытыми дверями зрительного зала.

Дело в том, что в тот раз, глядя в зеркало, Вера не успела толком разглядеть, с кем прошел мимо Борис.

Было сумрачно, тихо и страшновато – наверное потому, что вокруг ни души. Вера нашла в стене маленькую неприметную дверь. «Эта ведет за кулисы», – вспомнила Вера объяснение сына, когда они были вместе на спектакле. Витя знает все, приободрила себя. Толкнула. Заперто. Потянулась к ручке. Ручки не было. Эта дверь открывалась только изнутри.

Вера прижала сумочку локтем и принялась терпеливо ждать, не выйдет ли кто, чтобы прошмыгнуть в приоткрывшуюся щель.

На месте не стоялось.

«Балерина, – переминалась Вера, накручивая себя. – Модели, значит, кончились. Теперь пошли балерины».

Еще можно было передумать.

«Это не мазохизм, – убедила себя Вера, – это психотерапия. Так пациент идет к врачу за диагнозом и узнает, что опухоль – не злокачественная».