– Какая картошка?

– Посадочная. Надо картошку сажать.

Нинка Захватова – помню – живет на дальней улице. Осторожно интересуюсь:

– А ты дойдешь?

– Дойду. Я потихоньку.

Затея мне не нравится. На улице даже утром уже довольно жарко, дороги в селе никак не назовешь ровными, но главное все-таки – не близко Нинка живет.

– Давай-ка лучше я схожу.

В ответ непреклонное:

– Нет, я пойду сама.

О, как я опять понимаю свою сестру…

– А как упадешь? – пытаюсь отговорить. – Это ведь твое и наше счастье, что ты до сих пор на своих ногах. Давай-ка лучше завтракать.

Пеку оладьи, пьем чай. Может, теперь никто никуда не пройдет? Увы…

– Ну, теперь пойду.

– А может, картошка и у вас есть? – догадываюсь я, наконец, задать естественный в возникшей ситуации вопрос.

Матушка молчит. Потом:

– Не знаю.

– Так давай Тасю спросим.

Я у них сейчас – переводчик с молчания на голос.

– Тась, у вас посадочная картошка есть?

– Надо в подполе поглядеть.

– Ну так посмотри.

Сестра спускается в погреб. Оказывается, картошки там больше, чем надо.

– Ну, ребята… Вам надо хоть изредка объясняться. А то к Нинке она собралась…

Откуда мне было знать, что возмутителем так непросто сохраненных мира и спокойствия скоро окажусь я сама? А так и случилось. Вслед за обнаружением посадочного материала последовал приказ: вытаскивать картошку из подпола. Прикидываю: у Таси больной позвоночник – ей ведра поднимать нельзя. Мне нельзя нагибаться – шалят сосуды головы, сразу крыша поедет. Но… если главнокомандующий приказал? Приказы верховного не обсуждаются…

И вот сестра в подполе набирает в ведра картошку, я, встав на колени, тянусь за ведром, наполовину утонув в пространстве подпола. Нагибаюсь раз, нагибаюсь два… На счете семь – чувствую – головушка-то того… Измеряю давление: 190 на 100. Приехали! И я не могу удержаться от гневного:

– Вам это надо – картошку сажать? Сколько вы ее за зиму съедите – пять ведер? И что – их нельзя купить?

Пью таблетки. Ложусь лицом к стенке…

Вечером с сестрой дружно решаем: картошку сажать не будем. Это же надо – старых рам ей жалко, а нас – нет. Она не понимает, что мы тоже давно не молоденькие, что у нас куча болезней. А по ней: умри, но картошку посади. И все это от жадности, от чего же еще?

И домой я поехала в полной уверенности, что мы с сестрой правы.

…До-мой, до-мой, до-мой, – выстукивали вагонные колеса.

Долго, очень долго «до-мой» означало «в родительский дом». Но когда появились муж, а потом детки, домом стало место, в котором мы жили все вместе. Теперь детки выросли, разлетелись по свету, но сердце уже привыкло к тому, что дом там, где если не дети, то муж. Когда-то давно я спросила бабушку: «А кто дороже всех на свете?» Моя мудрая бабушка ответила так: «Пока мы маленькие, дороже всех родители. Потом – свои детки. А когда они отраиваться начнут – самым главным становится муж». – «Отраиваться – это как?» – «Ну, когда семья – живем, как пчелы, своим роем. А потом дети вырастают и заводят свои рои…»

Вот и у меня появился свой рой.

А у Таси роя не получилось. Она так и живет в родительском. С матушкой. Потому что папки давно уже нет… Да если бы он был – разве возникла бы проблема из-за картошки?

Слово «картошка» вызвало еще какую-то неявную, никак не желающую становиться очевидной, ассоциацию. И она опять была связана с мамой. Однажды она рассказывала… что-то такое тоже про картошку… Вот: она вспоминала военное время. Точнее – известие об окончании войны. В деревню, где она жила со своим «роем», примчался мальчишка на лошади. «Война кончилась! Войне конец!» – вне себя от радости кричал мальчишка. Мамин «рой» в полном составе: родители, дочери (все сыновья были на войне, и на двух уже были получены похоронки) стояли, точнее – работали на огороде, сажали как раз картошку. Сколько рассказов доводилось читать и слышать о Дне Победы… И каждый раз получалось, что люди шалели от долгожданной вести, бросали все дела, смеялись и плакали, накрывали столы, праздновали Великую Победу…

В первый раз, от мамы, я услышала нечто другое: «Конечно, нас поначалу тоже как кипятком обдало. Тятя разогнул спину, воткнул лопату в землю. Мама так просто обмерла: Победа пришла, а где ее дорогие сыночки?! Мы, девки, тоже стоим немые и обомлевшие… В чувство всех привел тятя: глянул на нас сурово, да и взял опять в руки лопату. А мы – вслед за ним. Понимали: чего посадим, чего уберем – то и есть будем. Никто ничего нам не припасет – вся страна после войны голодная будет»…

До-мой, до-мой, до-мой… Хорошо бы уснуть, а проснуться уже на своей станции. Да разве уснешь после таких воспоминаний?..

А дома, как всегда, навалились дела, тот же огород (но когда мужчина в доме – все проблемы решаются легко и в положенный срок), звонки от детей, званые и нечаянные гости – словом, ночные размышления в поезде стали забываться, размываться и прикрываться обычным оправданием: да, была война; ну так что же – так и продолжать жить в военном режиме? Слава Богу, настали другие времена. Можно уже позволить себе и то и это. Разве не за это и воевали, в конце-то концов?..

Но вот в один из вечеров опять раздается телефонный звонок:

– Звони матушке, вразуми… Пошла к соседке с вопросом: кому можно продать старые рамы? Соседка не знает, куда свои девать, а она…

Звоню:

– Мам, ну что же ты успокоиться не можешь? Мы же вроде все обсудили. Возьми хоть нас и наших соседей: тоже поменяли рамы, а старые лежат без применения. Так же, как у вашей соседки. И у всех других.

– Да как же так можно! Ведь они денег стоили. Материал, работа… Они бы еще послужить могли!

– Могли. Но новые лучше. Не надо заклеивать на зиму, выставлять весной.

– Вам бы только ничего не делать. Обленились. Вон она – кур не хочет держать. Меня не станет – всех переведет. Мне, говорит, чистый двор нужен, чтобы цветочки кругом росли. Помешались на красоте…

Посягательство на красоту кажется мне избыточным; я произношу какие-то правильные слова, стараясь, чтобы они не были обидными, но и одновременно – тут нас сестрой не переубедить – защищающими нашу твердую в отношении красоты позицию. Да и «обленились» неприятно царапнуло: ешкин кот, неужели работать – это только пластаться на