фарфор, от нас увозили сукна, холст, полотно, крашенину, лен, медь, железо. Иван Степанович Павлушков, лальский краевед, много сделавший по истории Лальска, относит основание города к 1570 году, а основателями называет новгородцев, уходивших от московского княжества в 1555 году. Тут снова приходится говорить о народах, населявших эти края. Имей они письменность, они бы оставили свидетельство о заселенности этого места — водные артерии широкой Лузы и красавицы Лалы, соединявшие просторы на все стороны света, не могли не быть облюбованными. Лальск относился к Сольвычегодскому уезду, позднее отошел к Архангельской губернии в 1708 году. В состав Кировской области Лальский район вошел в первый год войны, в 1941-м. Но теперь Лальского района нет, он в составе Лузского. В Лальске сельсовет, центр совхоза, училище механизации, недалеко бумажная фабрика, оставшаяся еще с дореволюционных времен.

У меня не было будильника, боясь проспать на утренний поезд, спал плохо, ворочался, но в каких-то отрывках забвения увидел сон, будто за огромным столом много людей, все нарядные, идет прием. Официанты, возникая из ничего, выгружают на тарелки разные кушанья и вновь исчезают. На столе стоит огромный серебряный самовар. Но это не самовар, а такая голубятня. В серебре проделаны дверки, в них влетают, выпархивают махонькие белые голубочки. Они маленькие, но настоящие. Очень доверчивые. Садятся на стол, на плечи, воркуют, машут почти игрушечными крылышками, и это прохладно и приятно. За столом царит ожидание какого-то необыкновенного блюда. А вот и оно. Но какое, не помню. Только говорят, что надо самим гостям это блюдо залить соусом. В руках гостей тарелки, а на каждую тарелку садятся по два голубочка. Гости встают и идут к приспособлению, с помощью которого добывается соус. Все гости оживлены, и все, кроме меня, знают, в чем далее будет главное. Мы идем стройными рядами, вдруг слышу, идущая впереди женщина оживленно спрашивает спутника, будет ли сегодня вновь та игрушечная, но настоящая гильотинка. Будет? Оказывается, надо самим гостям отрубать головы именно этим голубочкам, которые доверчиво сидят на краях разноцветных тарелок. И кровью голубей заливать, сдабривать кушанье. Легко ли?

Ехал ранним поездом Киров — Пинюг, в Пинюге надо было ждать около часа и садиться на поезд Пинюг — Котлас до Лузы. Всю дорогу провалялся на деревянной нижней полке полупустого вагона. И думаю, надо ли писать о своем состоянии, кому это интересно в путевых заметках, достаточно упомнить, что состояние было невеселым — и от сна, и от погоды, и от пейзажа за окном. Пейзаж состоял из черных штабелей давно поваленного загубленного леса, брошенных шпал, отработавших и целых, развороченных насыпей, ржавых остатков техники, арматуры; потом шли, разворачиваясь на оси движения, мелкие леса, мелькали брошенные разрушенные дома, упавшие или падающие столбы с обрывками проводов, мелькал мостик, буксующая машина, дым костра или пожарища мешался с осенним туманом — невесело, что и говорить.

В Пинюге, окруженный стаей молчаливых, понурых собак, пошел в столовую. Там предсмертно хрипела бочка с пивом. На других, уже пустых, сидели и беседовали курящие мужики. Сказали, что поезд на Котлас уже стоит. Чего-то съев, пошел, думая вновь залечь. Около головного вагона стоял солдат с автоматом, он посторонился, я поднялся. Оказывается, в половине вагона везли заключенных. А в другой половине вагона ехали к месту службы в охранные войска стриженые призывники из Марийской АССР и Чувашии. Были они в телогрейках, в рваных шапках, держались скованно, молчаливо. Их донимали заключенные, смеялись над ними. Призывники ехали служить в конвойных войсках. На нижней полке крайнего купе спал сержант. Автомат лежал около него.

— Пастухи! — кричал заключенный. — Айда в карты играть.

В Лузе автостанция рядом с железнодорожной станцией, я удачно сразу попал на автобус до Лальска. Автобус был небольшой, верткий, водитель сразу за околицей так погнал его, что нас непрерывно водило, таскало по обледеневшей дороге. В особо опасные моменты женщины вскрикивали. Водитель поехал чуть медленней и, оборотясь к пассажирам, сказал:

— Бабы, будете орать — навернемся.

И вновь так нажал, что пассажиры замолчали теперь уже, думаю, от страха. Вскоре мы увидели впереди перевернутую, в самом деле, машину, «уазик». Парни, двое, голосовали. Автобус остановился. Водитель выскочил. Парни радостно ржали, хлопали его по плечу. Он открыл дверь в автобус.

— Мужики, айдате поможем.

Мы вышли, поставили «уазик» на колеса.

— Заводи!

«Уазик» завелся и уехал. Тронулись и мы.

— Гололед, — сказала одна старуха.

— В голове у них гололед, — отозвалась другая.

Автобус вновь разогнался, и вскоре, ближе к сумеркам, мы прибыли в Лальск.

Спросив гостиницу, а оказалось, что стою перед нею, спросив в гостинице место, заняв его, решил дойти до берега Лалы, до нескольких храмов, стоящих по ее берегу. На крыльце стояла молодая женщина в белом полушалке, мы встретились взглядами. Вечер, насыщенный туманом, не позволял рассмотреть улицы, прогулка не удалась. Тем более утомляла дорожная усталость. Вернулся. На крыльце по-прежнему стояла та же женщина в полушалке. Теперь к ней приставал молодой мужчина. Отмывая ноги в цинковом корыте, услышал я часть разговора.

— И прекрати ждать, и чем я хуже? Вот увидишь, не приедет, — говорил мужчина, но на это ему отвечали:

— Кого я жду, того я всегда дожидаюсь.

Утром меня разбудил грохот поленьев, сваливаемых в коридоре на железный лист у круглой печи.

Лальск! По улице мимо старинных торговых рядов мальчик лет четырех вез за собою маленькие, рукодельные расписные саночки.

— Ах, — сказал я весело, — какие у тебя сани!

И очень серьезно, остановясь для ответа, глядя на меня ясными, карими глазами с длиннющими ресницами, мальчик сказал:

— Это не сани. Это косоузки.

— Папа делал?

— Дедушка.

Никакого плана у меня не было, просто ходил по Лальску, какая улица на меня глядела, по ней и шел. Конечно, больше всего времени провел на берегу, заходил в храмы, превращенные в склады, котельные, закрытые на гигантские амбарные замки и открытые, заваленные окаменевшим черным цементом, удобрениями, удобренными сверху грудами птичьего помета, изрисованные по стенам и дверям разными рожами и краткими словами. Отходил к реке, боясь ступить на молодой лед, оглядывался. Памятники архитектуры на расстоянии преображались, хорошели. Вдобавок, хотя и было пасмурно, падал рассеянный, как бы остановившийся в воздухе крупный снег, сквозь него колокольни и купола казались нарисованными на мрачном небе. Вороны и галки носились кричащими стаями, обсаживали голые, обдутые ветром деревья.

Изрядно замерзнув, зашел в один из храмов, над которым издали заметил слабый дымок. И угадал точно, в храме топилась печка. Железная буржуйка. Возле нее стояла на коленях старушка в черном халате и платке. Шла служба, я различил слова нестройного старушечьего хора.