Согласно О. М. Хлобустову, «план Даллеса» представляет собой «не что иное, как проект, в то время не утвержденный руководством США и не принятый на доктринальном уровне. Он представляет собой не более чем оперативный замысел, в свою очередь, предполагавший разработку и осуществление соответствующих действий». «В пользу того, что высшее советское руководство – И. В. Сталин и еще 2–3 его ближайших сподвижника – знали о “плане Даллеса”, свидетельствует и появление в апреле 1947 года “Плана мероприятий по пропаганде среди населения идей советского патриотизма”»[1060].

По авторитетному свидетельству начальника советской нелегальной разведки, Ю. В. Андропов, приступая к работе на посту руководителя советских органов госбезопасности, ознакомился с «программой А. Даллеса, выдвинутой им еще в апреле 1944 года в его бытность сотрудником Управления стратегических служб США и его резидентом в Европе»[1061].

В 1960-е годы с «планом Даллеса» знакомились офицеры, принимавшиеся на службу в КГБ. «Я хорошо помню свое смятение, – пишет один из них, – когда ознакомился с этой инструкцией руководителя ЦРУ, датированной концом сороковых годов. Было это в 1968 году»[1062].

1 февраля 2007 года И. М. Ильинский, ректор Московского гуманитарного университета, в беседе с генералом армии Ф. Д. Бобковым, имея в виду цитированный выше текст, спрашивал: «Письмо Аллена Даллеса, бывшего шефа ЦРУ, в котором он говорит о том, как они будут морально разлагать, развращать советский народ, и прежде всего молодежь, – оно было или нет?.. Говорили, что письмо сфабриковано». Ф. Д. Бобков отвечал: «Письмо было. Где-то в году 1968-м, по-моему, тогда еще Мортин[1063] был начальником внешней разведки, мы с ним впервые написали в ЦК документ на базе разведданных об идеологической борьбе, как мы ее видели и т. д. Серьезный был документ. Коллегия КГБ заседала по этому поводу»[1064].

«План А. Даллеса» был принят на вооружение администрацией США после смерти Ф. Рузвельта, воплощался в жизнь решениями нового президента Г. Трумэна твердо вести линию на Pax Americana[1065], «покончить с политикой союзничества с советской Россией»[1066]. «План» получил развитие в официально провозглашавшихся США внешнеполитических доктринах – от концепции «сдерживания коммунизма» Г. Трумэна (1947–1953), «отбрасывания коммунизма» Д. Эйзенхауэра (1954–1963) до политики «наведения мостов» Л. Джонсона (1964–1980) и «сокрушения империи зла» Р. Рейгана (1981–1988)[1067], а также – в директиве Совета национальной безопасности США 20 / 1 от 18 августа 1948 года[1068] и череде последующих директив этого консультативного органа при президенте США[1069], в ряде постоянно уточнявшихся планов ведения атомной войны против СССР – «Тоталити», «Пинчер», «Бойлер», «Сиззл», «Флитвуд», «Троян», «Шейкдаун», «Дропшот», «Чариотир», Оффтекл», Бушвайнер», «Сак», «СИОП» и др.[1070]

В первом из этих планов начало войны приурочивалось к обнаружению «признаков обретения врагом способности в процессе его промышленного и научного развития атаковать Соединенные Штаты или обороняться против нашего (американского) нападения»[1071]. Согласно такому подходу, бомбы могли обрушиться на СССР в любой момент. Планы сопровождались обоснованием, в духе А. Даллеса, необходимости психологической войны в мирное время. Например, авторы плана «Дропшот», разработанного к началу 1950 года, подчеркивали: «Психологическая война – чрезвычайно важное оружие для содействия диссидентству и предательству среди советского народа; она подорвет его мораль, будет сеять смятение и создавать дезорганизацию в стране… Широкая психологическая война – одна из важнейших задач Соединенных Штатов. Основная ее цель – прекращение поддержки народами СССР и его сателлитов нынешней системы правления»[1072].

Условия развертывавшейся с 1945 года холодной войны заставляли руководство СССР с особой настороженностью относиться к вынашиваемым в США планам, к безоглядным советским поборникам расширения союзнических отношений с Америкой, и к лицам, наиболее податливым к восприятию космополитических воззрений. В этой связи тост Сталина «за здоровье русского народа» и высказывания о нем как о «наиболее выдающейся нации из всех наций, входящих в состав Советского Союза»[1073], о его ясном уме, стойком характере, терпении, готовности идти на жертвы, были не только выражением благодарности за Победу в войне. Тост имел своей целью укрепление патриотизма и стойкости народа в предстоящей борьбе против американских планов завоевания мирового господства.

Руководители советского пропагандистского аппарата старались не допустить кривотолков в понимании сталинского тоста о русском народе. В передовых статьях «Правды» и других изданиях разъяснялось, что «патриотизм советского, русского народа ничего общего не имеет с выделением своей нации, как “избранной”, “высшей”, с презрением к другим нациям»[1074]. Утверждалось, что русскому народу, «старшему и могучему брату в семье советских народов, довелось взять на себя главную тяжесть борьбы с гитлеровскими разбойниками и он с честью выполнил эту свою великую историческую роль. Без помощи русского народа ни один из народов, входящих в состав Советского Союза, не смог бы отстоять свою свободу и независимость, а народы Украины, Белоруссии, Прибалтики, Молдавии, временно порабощенные немецкими империалистами, не могли бы освободиться от немецко-фашистской кабалы[1075].

Вместе с тем, многие советские чиновники продолжали проявлять особую осторожность в отношении русской темы. В сентябре 1945 года журналистка А. Н. Протопопова жаловалась в письме И. В. Сталину на то, что русскому человеку, по сути дела, возбраняется говорить вслух о своей национальной гордости. Когда она написала статью для «Комсомольской правды» на эту тему, редактор газеты сказал: «Выпячивать русскую национальность было политически нецелесообразно, когда немцы были под Москвой. А сейчас, когда немцы на Украине, это политически вредно. И никто не разрешит». После сталинского тоста она вновь спрашивала редактора, считает ли он по-прежнему, что о воспитании русской национальной гордости нельзя говорить вслух? Ответом было: «Мы не рутинеры, а творческие работники. Тогда были одни указания, а на данном этапе – другие. Но и сейчас заострять этот вопрос нельзя»[1076].

Тем не менее победа в войне и возросшая оценка русского национального фактора в послевоенной внутренней и внешней политике вынуждали именно «заострять» этот вопрос. В частности, по-новому оценивать вклад русской культуры в культуру народов СССР и мировую. Вызвано это было не только тем, что советские ученые и деятели культуры внесли огромный вклад в усилия Красной Армии по разгрому Германии. По замыслу советских властей, культурные достижения России и СССР должны были стать противоядием от космополитизма и возможного низкопоклонства перед культурой Запада, представление о высоком уровне которой в ее повседневных проявлениях составили многие миллионы советских людей, побывавших за годы войны в Европе.

К сожалению, в проведении послевоенной подготовки СССР к дальнейшей борьбе за установление социалистического строя во всем мире была сделана ставка не столько на «ясный ум» народа, сколько на такие его качества, как стойкий характер и терпение, доверие правительству в моменты отчаянного положения, готовность идти на