ослаблении классовых противоречий капитализма и к заключению о том, что государство в США и Англии осуществляет политику не только буржуазии, но и трудящихся[1123]. Основной недостаток усматривался в том, что изменения в экономике автор рассматривал в отрыве от политики, «вне связи с обострением общего кризиса капитализма в итоге второй мировой войны», не создавая «общей картины усиления паразитизма и загнивания капитализма, обострения основных противоречий капиталистической системы, усиления неравномерности развития капитализма, обострения проблемы рынков»[1124]. Тональность критики в ходе дискуссии быстро повышалась – от обвинений в «недопонимании» до ярлыка «агента»[1125]. Отмечалось, что в книге «нет ничего патриотического». В формировании негативного отношения к институту в целом сказалось, что его директор и часть сотрудников были политэмигрантами из Венгрии – союзницы Германии в годы отгремевшей войны. Результатом стало состоявшееся в сентябре 1947 года решение о закрытии возглавляемого Е. С. Варгой с 1927 года института. Половина его сотрудников (около 60 человек) были переведены на работу в Институт экономики АН СССР, образовав в нем Отдел капиталистических стран[1126].

Перегибы и ошибки в борьбе против «низкопоклонства»

Прослеживаемая с первых послевоенных дней логика борьбы против низкопоклонства и национального нигилизма уже вскоре после открытия кампании начала обнаруживать явные перегибы. Они получили выражение в утверждении безапелляционного положения о необходимости «твердо помнить», что «русская культура всегда играла огромную, а теперь играет ведущую роль в развитии мировой культуры», поэтому «нелепо и политически вредно» изображать корифеев русской философской и научной мысли учениками западноевропейских мыслителей и ученых. Журнал «Большевик» утверждал: «Высший патриотический долг советского ученого – беззаветно служить своей советской Родине, своему народу, неустанно бороться за приоритет советской науки»[1127].

В набиравшей силу антизападнической кампании пропагандировалась концепция исторического приоритета нашей страны во всех важнейших областях науки, техники, культуры. К. Е. Ворошилов (председатель Бюро по культуре при Совмине СССР в 1947–1953 гг.), предлагая издать двухтомник «Люди русской науки» (1948), писал, что многие открытия и изобретения, носящие имена иностранцев, принадлежат нашим ученым. «Закон сохранения вещества открыт Ломоносовым, а не Лавуазье, так называемая “вольтова дуга” открыта Петровым, а не Дэви, что первая паровая машина изобретена Ползуновым, а не Уаттом, изобретение радиотелеграфа принадлежит Попову, а не Маркони, открытие неэвклидовой геометрии – Лобачевскому, а не Гауссу»[1128]. В предисловии ко второму изданию книги В. В. Данилевского «Русская техника» (1947, 1948) утверждалось, что в ней «творчество русского народа и его первенство в выдающихся открытиях и изобретениях впервые предстали во всем величии». Позднее утверждалось: «В истории открытий и исследований русские люди справедливо занимают первое место… Русская нация всегда была нацией открывателей»[1129]. Перегибы в кампании по выдвижению претензий на первенство, стремление объявить детищем русских талантов почти любое изобретение, от велосипеда до самолета, уже вскоре стали пищей для анекдотов о «России – родине слонов»[1130].

Однако и послевоенные проявления «националистического НЭПа» (выражение, получившее распространение с конца 1941 г.[1131]) власти стремились держать в определенных рамках. Ознакомившись в июле 1947 года с материалами А. А. Жданова к проекту новой Программы партии, Сталин против слов «Особо выдающуюся роль в семье советских народов играл и играет великий русский народ… он по праву занимает руководящее положение в советском содружестве наций» написал выразительное: «Не то»[1132]. В редакционной статье журнала «Вопросы истории» прозвучали жесткие требования: не допускать ошибочного понимания, игнорирования классового содержания советского патриотизма; сползания на позиции «квасного патриотизма»[1133]. Не менее опасными и вредными представлялись и ошибки, идущие по линии «очернения прошлого», преуменьшения роли русского народа в истории. Подчеркивалось, что «всякая недооценка роли и значения русского народа в мировой истории непосредственно смыкается с преклонением перед иностранщиной. Нигилизм в оценке величайших достижений русской культуры, других народов СССР есть обратная сторона низкопоклонства перед буржуазной культурой Запада»[1134]. Таким образом, известный баланс в отношении уклонов в национальном вопросе власти решили восстановить.

В этой связи критике подверглись работы академика Е. В. Тарле – за его якобы «ошибочное положение об оборонительном и справедливом характере Крымской войны», за оправдание войн Екатерины II «тем соображением, что Россия стремилась якобы к своим естественным границам», за пересмотр характера похода в Европу в 1813 году, представленного «таким же, как освободительный поход в Европу Советской Армии». Осуждались «требования пересмотреть вопрос о жандармской роли России в Европе в первой половине XIX в. и о царской России как тюрьме народов», попытки поднять на щит генералов М. Д. Скобелева, М. И. Драгомирова, А. А. Брусилова как героев русского народа. Как недопустимый объективизм в науке осуждены предложения о замене «классового анализа исторических фактов оценкой их с точки зрения прогресса вообще, с точки зрения национально-государственных интересов». Историкам напоминалось, что все эти «ревизионистские идеи» осуждаются Центральным Комитетом партии[1135]. На наш взгляд, решение «против объектиаизма в исторической науке» (декабрь 1948 г.) кладет конец «националистическому нэпу», утверждавшемуся в СССР с начала Отечественной войны. Приемлемый баланс оценок классового и государственно-патриотического характера представлялся в книге «Наша великая Родина» для системы политпросвещения – некий симбиоз русоцентристского контекста с цитатами из «Краткого курса истории ВКП(б)»[1136]. В исторической литературе он был воплощен в книгах А. М. Панкратовой «Великий русский народ (1948, 1952) и «Великое прошлое советского народа» (1949), получивших полное одобрение Сталина.

Ярким примером критики якобы ошибочного понимания советского патриотизма, игнорирования его классового содержания, была критика произведений А. Т. Твардовского тогдашними литературоведами и литературным начальством. Книга осуждалась в статье работника отдела Агитпропа Б. С. Рюрикова[1137], в статье секретаря правления СП СССР Л. М. Субоцкого[1138]. 20 декабря 1947 года была опубликована статья главного редактора «Литературной газеты» В. В. Ермилова о книге Твардовского «Родина и чужбина». Раздумья знаменитого писателя о войне, о природе патриотизма, о свойствах и качествах народа, проявленных в годы бедствий, были охарактеризованы как «фальшивая проза», «попытка поэтизировать то, что чуждо жизни народа»[1139].

Влиятельный критик Д. С. Данин разглядел в книге «русскую национальную ограниченность прозы Твардовского», которая «нисколько не лучше, чем азербайджанская, якутская, бурят-монгольская ограниченность». Глядя в корень явления, он увидел там «некоторые накладные расходы войны, которые сейчас возможно быстрее надо ликвидировать» и начать вновь осознавать себя передовыми людьми человечества, «не думать о нашей национальности в узком, ограниченном смысле этого слова», воспринимать слово «советский» «новой, широкой национальностью»[1140]. В «Василии Теркине» Данин обнаружил те же пороки – любование литературного героя своим маленьким мирком, отсутствие признаков интернационализма, национальную ограниченность. Вспомнив стихи Михаила Светлова, в которых герой Гражданской войны поет «Я рад, что в огне мирового пожара мой маленький домик горит»[1141], Данин заключил: «Если Твардовский будет