муженьком. Она нарочно осталась на том месте, где возчики должны были поворачивать оглобли.

Она боялась, что муж ее струсит и повернет обратно. Что там ни говори, он был славным парнем и отличным мужем, только вот эта природная трусость и леность.

Да, они питали друг к другу самые нежные чувства, но стоило им только сойтись вместе, как начинались попреки и ссоры.

Вот и сейчас, даже утомленные походом, они не могли не поворчать друг на друга.

— Девушка, не подходи так близко к оленям, все равно они от тебя хлеб не возьмут, — говорил олений пастух, обращаясь к Хильде, — а то еще… знаешь лопарский рассказ? Одна молоденькая лопарка встретила в тундре оленя. Олень взял ее к себе на спину. И они мчались, мчались несколько часов, и несколько дней, и несколько ночей. Олень бросился в Лосиное озеро и переплыл, а девушка сидела на его спине. За этим озером девушка и стала женой оленя. Не подходи близко, или ты тоже хочешь стать оленьей женой?

— Да не для чего ей, — громко расхохоталась Айно и ударила по плечу своего муженька. — У нее свой неплохой есть. Знаешь кто? — шумно обратилась она к мужу.

Он был доволен, что разговор кончается так мирно, и охотно спросил:

— Кто?

— Сам Инари! — победоносно заявила Айно.

— Да ну?

Хильда смутилась и пошла к саням.

Только теперь, когда олений пастух громко рассмеялся, Эльвира узнала его.

Она все время пыталась припомнить, где бы они могли встречаться. Но сейчас-то она вспомнила его очень хорошо. Это был тот самый парень, который помог ей переправиться весною на лодке, когда она ехала к губернатору просить, чтобы Олави отпустили для запашки участка.

Она соскочила с саней и подошла к нему поближе. Он тоже узнал ее и, протянув руки, спросил:

— Как дела с мужем? Отпустили его тогда?

— Да вот он сам, — показала Эльвира на подходившего к ним высокого, крепкого Олави. — Вон он сам, — с гордостью повторила она.

— Значит, у тебя все благополучно, милая. Ну, у меня тоже. Помнишь, тогда я жаловался тебе, что в лесу прозевал революцию, — продолжал пастух, переходя на «ты». — Так вот теперь я наверстал, теперь-то я не прозевал, триста восемнадцать помещичьих оленей пригодятся красным партизанам. Да, пригодятся!

Поздоровавшись с Олави и бросив ему два-три слова, пастух приказал своим собакам гнать оленей дальше к деревне.

Олави прыгнул в сани к Эльвире.

Она накрыла его одеялом. Глаза сами собой закрывались, но он с усилием разлепил веки. Темный полог кибитки покачивался у него над головой, ровно дышали рядом спящие девочки. Легкие белые клубы дыхания туманили воздух.

Эльвира, прижавшись к нему, понемногу согревала его. Впереди виднелся круп усталой лошади. И только через вход возка видны были белые снега и кусок голубеющего неба. И тогда они вместе сразу увидали несколько бревенчатых изб, и на одной из них пламенем костра трепыхался яркий на белом снегу красный флаг.

— Совсем как тогда, первого мая в семнадцатом году, — сказала обрадованно Эльвира.

Это был настоящий красный флаг.

Это было само счастье…

Олави приподнялся на локте и, притянув к себе Эльвиру, крепко поцеловал ее.

Они были совсем уже около деревни, видны были костры на улицах, и окна изб зияли выбитыми рамами, переплеты дверей были сорваны.

Но красный флажок победно развевался над избой, в которой окна и двери были целы.

Тогда Эльвира наклонилась к Олави и, пожимая его руку, сказала:

— Подумать только, милый, сколько должны были мы пережить и вытерпеть, чтобы снова увидеть это знамя.

Она замолчала.

Он смотрел на нее и радовался голубым ее глазам так же, как флажку, поднятому красноармейской заставой над своим домом.

Молча подъехали они к околице…

Коскинен, выпрямившись, стоял на снегу рядом с невысоким красноармейцем. Увидев Олави, Коскинен спросил:

— Есть потери, есть обмороженные? — И, получив ответ, огорченно заметил: — Да, и у нас есть обмороженные. У Лундстрема пальцы ноги… Ну, да ладно, все хорошо кончается…

И Олави и Эльвира увидели, как красноармеец открывает скрипучие ворота околицы, чтобы пропустить в деревню обоз. На чистейшем финском языке приветствует он их:

— Здравствуйте, товарищи!

— Он из финского отряда Красной Армии, — улыбаясь, поясняет Коскинен.

И они въезжают в первую советскую деревню.

— С победой, товарищи!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

В лесу было светло, и глаза слипались от бледного света. Казалось, им трудно было вынести дневное сияние.

Ноги шли сами собой, и так можно было идти и час, и день, и неделю, ни о чем не думая, ничего не ощущая.

Скользят по проложенной колее лыжи, мелькают палки, бегут по сторонам мохнатые оснеженные деревья.

Громкая брань выбросила меня из колеи и заставила открыть глаза.

Легионер последними словами ругал возчика.

Нескольких возчиков, возвращавшихся восвояси, мы уже встретили и спокойно пропустили их.

Почему же сейчас Легионер поворачивает одного возчика и заставляет идти вместе с нами?

Оказывается, возчик этот, воспользовавшись суматохой, взвалил на свои сани два мешка с крупчаткою и вез ее сейчас к себе домой.

Рядом с Легионером стоял Молодой и с ненавистью глядел на возчика. Это был его хозяин, плативший ему за работу меньше, чем другому, на том основании, что был слишком молод.

Оглобли были повернуты.

— Садись, — сказал Легионер Молодому, указав на сани.

И Молодой растянулся рядом с мешками крупчатки.

Я не устоял перед искушением и сел рядом. Возчик должен был теперь идти пешком за санями.

Помню, как холодил леденеющий шарф…

И больше ничего припомнить не могу… Я заснул.

Проснулся оттого, что сани остановились… И тогда увидел над собою рыжебородого и, узнав его, даже не удивился тому, как нелепо была подрублена его борода.

Потом, помню, я увидел, как олень разрывает копытом снег, и понял: «Мы уже на земле, а не на льду».

И еще я услышал, как Коскинен спросил у Легионера:

— А где Инари?

И еще я увидел красный флаг над домом. Я увидел настоящий красный флаг и, встав с саней, пошел к нему. У околицы кто-то взял у меня винтовку и сказал:

— Здравствуй, товарищ!

Нас перевели на Княжью губу, и помещались мы в полукруглых бараках из гофрированного железа — «чемоданах», построенных англичанами в дни интервенции.

Потом несколько ребят поехали в Петроград. И я поехал в Петроград и поступил в Интернациональную военную школу курсантом.

Нас провожали ребята, и Хильда сказала мне на прощание:

— Если где-нибудь встретишь Инари, скажи, что я его жду!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Не было ни одной целой избы