разведчиков. Трое их было. Вернулись они из разведки. В точности рассмотрели вражеские позиции: проволоку в семь рядов, надолбы, минные поля, блиндажи, доты, дзоты. И вот первый разведчик говорит: «Такие укрепления нипочем не взять». — «Конечно, не взять, — соглашается второй. — Ну, как их возьмешь?» — «А если приказано будет взять, тогда что? — спрашивает третий. — Да, тогда что?» Они задумались. «Ну, если приказано, тогда надо будет взять», — опять говорит первый. «Тогда обязательно возьмем», — отзывается второй. «Конечно, возьмем», — подтверждает третий.

Лундстрем усмехнулся.

— Вот так и с мостом, я думаю. Поручено партизанам. Отряду Ивана Фаддеевича. Только это невероятно трудно… Да… Я эти места хорошо знаю. В молодости там партию оружия провозил…

И он задумался.

Ночью слышу сквозь сон: зазуммерил телефон.

— Вставай! — радостно кричал Лундстрем. — Мост взорван!

И, как бы подтверждая его слова, начала грохотать наша артиллерия: полковая, дивизионная, батальонная. Грохот распирал уши. От сотрясения воздуха струйками стекал песок по стенам.

Через полчаса первый полк, обойдя противника по болоту, рванулся в наступление. Батареи же приковали внимание врага с фронта…

В этой землянке мы больше не ночевали. Дивизия по болотам, по лесной дороге прорывалась вперед.

В этот прорыв была брошена затем еще одна бригада.

Дальше все шло, как замыслил командующий и как растолковал мне Лундстрем. Но даже Лундстрем в те дни не до конца представлял себе, что прорыв дивизии на этом участке только одно из звеньев важнейшего замысла.

Главному командованию стало известно: враги собирают кулак, чтобы нанести удар. Лундстрем закрепился на берегах Кархуйоки и сковал несколько вражеских дивизий, спешно переброшенных с северного участка. Этим он отвел готовившийся удар. Другие финские части, направлявшиеся на Ленинградский фронт, изменили свой маршрут.

Но и Лундстрем и я узнали об этом позже. А в те дни, когда его дивизия уже закреплялась на новых рубежах у Кархуйоки, мы снова сидели на обомшелом валуне, и Лундстрем писал записку командиру партизанского отряда Ивану Фаддеевичу. Он благодарил за то, что так точно и своевременно был взорван мост.

— У меня уставный слог, — сказал он, покачивая головой. — Не получается так душевно, как хотелось бы…

Не случайно припомнилось мне все это. Ведь и приехал я сюда, услышав, что помощник командира партизанского отряда Николай Титов, который вел записи во время походов, теперь здесь секретарь райкома комсомола.

В районе сказали, что он уехал в этот колхоз условиться с прорабом Якуничевым, где расставить комсомольцев, которые завтра приедут из района сюда на воскресник.

— Я тоже был в этом походе, — задумчиво сказал Якуничев.

Однако он был так полон своей сегодняшней работой, что мог рассказывать только о гидростанции.

И, слушая его рассказы, глядя на свежий сруб электростанции, я думал о том, в какое неповторимое время мы живем. Колхозный строй переиначил, поднял, по-новому организовал человеческие души. И я представил себе, как вот такую разрушенную деревню восстанавливали бы крестьяне, работая в одиночку… Грязь… Нищета… У меня мурашки побежали по телу.

Вдруг далеко над озером разнеслось:

— Ло-ось! Ло-ось! Лось!

— Титов идет, — сказал Якуничев и, встав с камня, приложил ладонь ко рту и закричал в ответ:

— Сынок! Сынок!

Мы услышали треск сухих сучьев. На берег неподалеку от свежего сруба вышло трое людей. Я сразу же узнал среди них Николая Титова. Такой же голубоглазый, с доброй, почти детской улыбкой, льноволосый, каким он был тогда, когда отправлялся в тот знаменитый поход. Только теперь левая рука как-то безжизненно висела у него вдоль тела.

На другой день я получил от него четыре тетрадки, исписанные мелким, убористым почерком. Это была история последнего партизанского похода Титова, написанная им в госпитале.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

…Я влез на сосну, чтобы проверить, правильно ли мы идем.

Золотистая кора, шелушась, порошила глаза. Свежая, теплая смола прилипала к ладоням. Сухие ветки с легким треском ломались под ногой, и надо было держаться руками за крепкую ветвь, на ощупь отыскивая для ноги опору попрочнее. Осторожно раздвигая колючие ветки, я стал разглядывать окрестность. Сосна, на которую я взобрался, высилась на скалистом холме, и всюду, куда только достигал взгляд, видны были одни вершины — зеленое море, по которому время от времени ветер гнал волну. Наконец далеко слева увидел темно-синюю, поблескивавшую на солнце полоску. Это озеро. Значит, мы не сбились с маршрута. Надо мной проходили облака. Подо мной на сотни и сотни верст шумело зеленое море. Оно шумит здесь от Балтики и до берегов Белого моря, переплескивается через Онежское и Ладожское озера… Карельские леса — разве не о них сложены былины и руны? Редкие деревни раскинули на каменистых озерных мысках свои бревенчатые избы. От одной деревни до другой — десятки верст. А карельские версты, как говорит пословица, — узкие, но длинные. И сколько сейчас пустых стоит деревень! Народ ушел с армией. Не остался под оккупантами. Это хорошо. Но в пустой, обезлюдевшей деревне не достать партизану куска хлеба. Еда наша — только то, что отобьем у врага или что пришлют с Большой земли. Редко когда немцы или финны сходят с дороги в лесную непролазную чащобу. Они устраивают засады. Окружают десантами с самолетов. Патрулируют дороги. Самое тяжелое и опасное — пересекать дорогу… Но не для спокойной жизни пришли мы сюда. Вот и сейчас наш путь лежит к мосту через Кархуйоки.

— Это приказ фронта, — сказал, напутствуя нас, Иван Фаддеевич.

— Не беспокойся, ребята не собьются на развилке без дорожных указателей, — усмехнулся комиссар и похлопал каждого из нас по плечу.

Сутки мы шли по мелколесью на болоте, сутки по рослому сосняку — и к утру третьего дня добрались до широкой реки Кархуйоки.

Остановились в густом кустарнике, на крутом берегу.

Отсюда хорошо был виден мост (вот он какой!) и противоположный берег, поросший молодым, мелким и частым сосняком. Нам предстояло так пролежать, наблюдая за окрестностями, весь день, чтобы ночью уже наверняка взорвать мост.

На берегу лежали кучи свежих белых круглых стружек, и мне казалось, что я даже вижу проступившие на тесаных бревнах прозрачные капли смолы.

Солнце дробилось в легкой ряби неустанного течения быстрой северной реки. Солнечные зайчики, перебегая, играли на бревенчатых ряжах. Это был большой мост, сто метров длины, и на нашу долю выпало поднять его в воздух.

— Я в жизни три моста строил, — задумавшись, произнес Якуничев, раздвигая кусты, — три шнека, три дома, а вот и рушить приходится…

Трава была мокрая, вся в росе. Мы расстелили плащ-палатки и легли на них.

— А я ни одного не строил, а