Она обернулась к нему, удивленно воздев брови.

– Серьезно? Раньше он этого ни разу не делал.

Спиннок нахмурился. Действительно. Я как-то не сообразил.

– Скоро мне отправляться в путь.

Ее взгляд сделался жестче.

– Почему он так с тобой обращается? Словно ты ему принадлежишь, словно с тобой можно поступать, как он пожелает?

– Я делаю вместо него то, на что у него нет возможности.

– Но ты ведь не Сын Тьмы.

– Верно, я – это не он.

– Настанет такой день, когда ты вместо него умрешь.

– Умру.

– А ему придется искать себе другого такого болвана.

– Придется.

Она сердито уставилась на него, потом быстро отвернулась и встала. Черная кожа в свете ламп казалась полированной – сейчас в жрице не было ничего мальчишеского, сплошные изгибы и округлости. Спиннок улыбнулся.

– Я тоже буду по тебе скучать.

Смирившись, она негромко вздохнула. И когда снова к нему обернулась, взгляд ее уже ничего не скрывал.

– Мы делаем все, что можем.

– Да.

– Нет, ты не понял. Я про Храм и своих жриц. Мы стараемся точно так же, как и Аномандр Рейк, надеясь обрести некий смысл, некую цель. Он вообразил, что найти ее можно у низших рас – у людей с их жалкими распрями. Он ошибается. Мы это знаем, и он сам тоже знает. Храм же, Спин, избрал иной путь. Возрождение наших Врат, возвращение Матери Тьмы – в наши жизни, наши души.

– Да. И что же?

Выражение ее лица неуловимо изменилось, словно что-то сломалось.

– Нам ничего не удается, так же как и ему. Мы это знаем, и он тоже знает. Поэтому Сын Тьмы не станет говорить мне о почтении.

Он же сказал… «жрице»?

Но не ее имел в виду. Спиннок сел и потянулся к лежащей на полу одежде.

– Верховная жрица, – обратился он к ней, – что ты можешь мне рассказать о культе Искупителя?

– О чем?

Он поднял на нее взгляд, подивившись вспыхнувшей в ее глазах тревоге. Покачал головой.

– Нет, прощением я не интересуюсь. Когда он принял в объятия т'лан имассов, это его убило – что станется с его душой, если он обнимет и нас?

– Об этом, Спин, я предпочитаю не думать. Нет, по-своему его поступок был славным. Несмотря даже на всю напрасно пролитую из-за этого кровь – все равно… славным. Но если речь не о нашей ноше, то я твоего вопроса не понимаю.

– Культ только что родился. Во что ему предстоит оформиться?

Она снова вздохнула – что было крайне необычно и только еще раз подчеркивало, как она измождена.

– Как ты сам говоришь, культ действительно совсем молод. Как это всегда бывает с религиями, его форма – его будущее – определится тем, что происходит прямо сейчас, сразу после зарождения. И здесь есть повод для беспокойства. Паломники приходят к нему, приносят дары, молятся… Все это никак не организовано. Ничего еще не сформулировано – никакой доктрины, – а религий без этого не бывает.

Он задумчиво потер подбородок, потом кивнул.

– Почему он тебя интересует? – спросила она.

– Сам толком не знаю, но признателен тебе за разъяснения. – Он замолчал, уставившись на одежду у себя в руках. Он что-то забыл, что-то важное – вот только что именно?

– Я не ошиблась, – заметила она, не сводя с него глаз. – Спин, ты сам не свой. В тебе проснулось наконец недовольство приказаниями своего владыки?

– Нет. – Или да, однако думать тут особо не о чем – в конце концов, я сам же и виноват. – Со мной все в порядке, Верховная жрица.

Та фыркнула.

– Никто из нас не в порядке, Спин, – произнесла она, отворачиваясь.

Он опустил глаза и увидел на полу свои пояс и меч. Конечно же – про ритуал-то он и забыл. Пока Верховная жрица облачалась, он поднял оружие и отнес к столу. Достал из кожаного футляра на поясе небольшую губку, металлический флакон с жиром угря и довольно-таки засаленный лоскут акульей кожи.

– Ага, – сказала Верховная жрица, стоя в дверях, – мир снова в равновесии. До встречи, Спин.

– Да, Верховная жрица, – откликнулся он, предпочтя не заметить сарказма в ее голосе. И жажды, которую сарказм был не в состоянии скрыть.

С моря налетел ливень, превратив все дорожки в грязевые ручьи. Салинд сидела внутри хлипкой хижины, подогнув под себя ноги, и вздрагивала, когда сквозь дыры в крыше на нее капала вода. В дверь к ней постоянно кто-нибудь скребся, но она всех отсылала прочь.

Хватит с нее быть Верховной жрицей. Ее повышенная чувствительность к прихотям Искупителя на деле оказалась проклятием. Что проку в том, что она ощущает неясные эмоции бога? Помочь ему она ничем не могла.

Удивляться тут, собственно, нечему, и она попыталась себя убедить, что не обиду сейчас чувствует, а нечто иное, не столь личное. Возможно, горе по все возрастающему списку жертв Градитхана и его банды садистов, продолжающей терроризировать лагерь – дошло до того, что часть паломников уже собралась его покинуть, как только высохнут дороги. Или она расстроена неудачей с Осененным Ночью. На нее возлагали множество надежд, она это читала в глазах людей – и множество это было столь огромным, что грозило раздавить. Оправдать их все она даже не надеялась. И уже стала приходить к выводу, что, если честно, не в состоянии оправдать ни одной.

Слова перед лицом жестокой воли ничего не значили. Не были способны защитить от посягательств что бы то ни было – ни саму человеческую личность, ни свободу выбирать, как жить и с кем. Эмпатия сделалась ее проклятием. Сострадание наносило такие раны, предотвратить которые способно лишь будущее очерствение души, чего она совсем не хотела – поскольку успела уже увидеть столько лиц, заглянуть в глаза столь многим, чтобы отшатнуться от обнаруженного там холода, от удовольствия, находимого в злобном осуждении других.

Праведные узурпируют власть судить остальных. Праведные раньше других сжимают руки в кулаки, требуют от недовольных замолчать, угрозами заставляют себе подчиниться.

Я же живу здесь среди робких и скромных, и сама скромнее всех остальных. Но славы в беспомощности нет никакой. И надежды тоже.

Дождь хлестал по дощатой наклонной крыше, ревел множеством барабанов, шум ливня переполнял ей череп. В объятиях Искупителя нет ни справедливости, ни несправедливости. Смертные не могут оправдывать свое поведение именем Искупителя. Как они только смеют! Мимо хижины чередой двигались жалкие физиономии, приникая к щелям в двери. Ей хотелось крыть их последними словами. Идиоты треклятые! Отпущение – это еще не всё! Но они лишь уставились бы на нее скорбными луноподобными глазами, страстно желая получить ответы на все вопросы, цепляясь за представление о том, что у страдания должна быть причина и что, если ее знать, страдать станет легче.