Но от знания, повторяла себе Салинд, легче не становится. Оно лишь заполняет то место, куда в противном случае хлынет отчаяние.

Вы что, не можете жить без ответов? Задайте себе этот вопрос, каждый из вас. Вы не можете жить без ответов? Если так, вы наверняка способны придумать и собственные ответы, такие, что вас утешат. Те же, кто не разделяет ваших взглядов, будут самим своим существованием порождать у вас в сердцах страх и ненависть. Да разве есть бог, что благословит подобное?

– Я не Верховная жрица, – прохрипела она, а вода текла у нее по щекам.

По грязи снаружи зашлепали тяжелые сапоги. Дверь отворилась, бледно-серый свет заслонил темный силуэт.

– Салинд.

Она моргнула, пытаясь разглядеть того, кто обратился сейчас к ней с таким… состраданием.

– Не надо ничего спрашивать, – сказала она. – Тем более говорить.

Силуэт двинулся, дверь, проскрежетав по размокшему гравию, закрылась, хижина снова наполнилась сумраком. Вошедший некоторое время стоял молча, с его длинного кожаного плаща капало.

– Так не годится.

– Кто бы ты ни был, – сказала ему Салинд, – я тебя не приглашала войти. Это мой дом.

– Прошу прощения, Верховная жрица.

– От тебя пахнет соитием.

– Да, это и неудивительно.

– Не прикасайся ко мне. Я – отрава.

– Я… я не собирался к тебе… прикасаться, Верховная жрица. Я прошел через поселок – условия здесь никуда не годятся. Но я уверен, что Сын Тьмы недолго будет терпеть подобную нищету.

Она сощурилась на него.

– Ты – друг Осененного Ночью. Единственный из тисте анди, готовый снизойти до людей.

– Выходит, вот как вы о нас думаете. Это… не слишком радостно.

– Я плохо себя чувствую. Уходите, сударь.

– Меня зовут Спиннок Дюрав. Возможно, я назвал свое имя при нашей предыдущей встрече – сам я этого не помню, как, очевидно, и ты. Ты тогда… бросила мне вызов, Верховная жрица.

– Нет, Спиннок Дюрав, я тебя отвергла.

Кажется, в его тоне, когда он ответил, прозвучало что-то вроде мрачной усмешки.

– Может статься, это одно и то же.

Она фыркнула.

– О нет, только не очередной упертый оптимист.

Он вдруг протянул к ней руку, его теплая ладонь коснулась ее лба. Она отдернула голову. Выпрямившись, он произнес:

– У тебя жар.

– Уходи.

– Я намерен забрать тебя с собой…

– А как же остальные несчастные в этом лагере? Их ты тоже заберешь с собой? Или меня одну, поскольку всех остальных тебе не жалко? Если, конечно, тобой движет именно жалость.

– Я распоряжусь, чтобы в лагерь направили целителей…

– Будь так любезен. Я их подожду вместе с остальными.

– Салинд…

– Это не мое имя!

– Разве? А я думал…

– Я просто его выбрала. У меня нет имени. Не было в детстве, не было еще несколько месяцев назад. У меня нет никакого имени, Спиннок Дюрав. Знаешь, почему меня до сих пор не изнасиловали? Как большинство женщин. И большинство детей тоже. Но не меня. Спрашивается, я что, такая уродливая? Что-то не так с моей плотью – но нет, это даже мне самой ясно. Причина в том, что я – Дитя мертвого семени. Знаешь ли ты, тисте анди, что это значит? Моя полубезумная мать ползала по полю битвы, запуская руку в штаны мертвым солдатам, пока не обнаружит там твердый член. Такой она принимала в себя, и если благословение богов было с ней, член в нее изливался. Семенем мертвеца. У меня было множество братьев и сестер, целое семейство тетушек и мать, которая в конце концов сгнила заживо от какой-то ужасной болезни, изъевшей ей плоть – мозгов она к тому времени уже окончательно лишилась. Меня никто не изнасилует, потому что я неприкасаемая.

Он смотрел на нее сверху вниз, очевидно ошеломленный, не в силах ни слова произнести от ужаса.

Она закашлялась, в досаде оттого, что слишком часто простужается – но с ней всегда так было.

– Теперь уходи, Спиннок Дюрав.

– Здесь все – зараза.

И он шагнул вперед, чтобы взять ее на руки. Она отшатнулась.

– Ты не понимаешь! Я больна, оттого что он болен.

Спиннок застыл, а она наконец смогла разглядеть его глаза – зеленые, словно лес, уголки чуть опущены, и сколько же в них светилось сострадания!

– Искупитель? Да, надо полагать. Пойдем.

И он без малейшего усилия поднял ее на руки. Она могла бы сопротивляться – воспользоваться своей свободой выбора, – однако сил не хватило. Когда она оттолкнула его руками, это был не более чем жест, обозначающий желание высвободиться, но и тот завершился тем, что она беспомощно вцепилась ему в плащ. Словно дитя.

Дитя.

– Когда кончится ливень, – сказал он, и дыхание его, наверняка просто теплое, ей, которую лихорадило, показалось обжигающим, – мы здесь все перестроим. Возведем заново. Чтобы было тепло и сухо.

– Только не насилуй меня.

– Про такое даже не думай. Вместе с жаром пробуждаются страхи. Просто успокойся.

Я не стану судить. Даже свою собственную жизнь. Я не стану… в мире столько всего слабого. Столько всего. Столько…

Выйдя наружу с потерявшей сознание женщиной на руках, Спиннок Дюрав огляделся. Со всех сторон под проливным дождем стояли люди, кто в капюшонах, кто – с непокрытыми головами, по которым струилась вода.

– Она больна, – сказал им Спиннок Дюрав. – Ей нужен целитель.

Никто ему не ответил.

Поколебавшись, он добавил:

– Сыну Тьмы будет доложено о ваших… трудностях.

Они начали разворачиваться, растворяясь в серой пелене. Прошло совсем немного, и Спиннок остался один.

Он направился в город.

Сыну Тьмы будет доложено… но он знает и так, разве нет? Он знает, но предоставил действовать… кому? Мне? Провидомину? Самому Искупителю?

«Засвидетельствуй жрице мое почтение».

Значит, это она, хрупкое создание у меня на руках. Я о ней позабочусь, потому что она и есть ответ.

Боги, но на какой вопрос?

Неуверенно пробуя каждый шаг по скользкой грязи, он осторожно двинулся обратно. Его ждал Покров.

Откуда-то из глубин памяти всплыл отрывок старинного стихотворения: «То не дождь, но лунные слезы». Ну да, наверняка лишь отрывок, но остального он вспомнить не мог, пришлось удовлетвориться единственной фразой – только, сказать по правде, никакого удовлетворения он в ней не нашел.

Надо будет уточнить у Коннеста – хотя нет, он нас на время покинул. Тогда у Верховной жрицы. Она знает наизусть каждый из стихов, когда-либо написанных тисте анди – исключительно ради того, чтобы над ними насмехаться. И пусть.