– Полностью с тобой согласен, – сказал я с тоской, неизбежной после любого хвастливого заявления.

– Знаешь, вплоть до последнего получаса я был уверен, что сошел с ума. По-настоящему свихнулся, понимаешь? То есть все наперекосяк. Белое мне виделось черным, а черное – белым.

– Ибо ночь будет черной и белой, – ответил я ему словами Жерара де Нерваля.

– Точно, что-то в этом роде. Ты только представь, я так себя чувствовал именно в тот момент, когда ты… Слушай, а ты что: действительно врезал Нарциссу?

– Ясное дело. Ему и…

Мне показалось, что Марта ждала от меня подробного отчета. Из какого-то извращенного духа противоречия я решил ничего не рассказывать и оборвал себя на полуслове. Клубок, клубок, который она хотела распутать из сострадания, бедная узница, уже свободная, но еще не знающая об этом.

– Больше он пакостить не будет. Можете быть в этом уверены. Как бы дело ни повернулось дальше, все будет решаться здесь – и там. – Я указал на картину Ренато, сделав жест, который, по моим воспоминаниям, можно квалифицировать как величественный.

Ренато несколько секунд молчал, словно оценивая сказанное мною, а потом начал смеяться – тем рождающимся в легкой улыбке смехом, что так хорошо получается у актеров Шекспировского театра. Повинуясь внутреннему порыву, он крепко обнял меня – крепко-прекрепко, чтобы не посрамить память долгого времени занятий тяжелой атлетикой и привычки к физическому труду. Чуть не задохнувшись, я услышал его голос, донесшийся до моего уха вместе с жарким, влажным дыханием:

– Это значит, я написал то, что должен был написать. Понимаешь ты меня или нет? Я уже действительно поверил в свое безумие, но оказывается, что делал все правильно. А ты – ты только что разобрался с остальным, отбросил, уничтожил все непонятное.

Из-за плеча Ренато моим глазам открывалась следующая панорама: Сусана – в дверях, с устремленными на меня глазами, с подносом, на котором виднелось несколько рюмок. Дальше – Хорхе, глядящий на Тибо-Пьяццини, затихшего у него на руках. Марта – на ковре, маленькая и бледная, как какая-нибудь статуэтка, потерявшая всю свою живость и почти незаметная; она – почти незаметная!

Ренато наконец разомкнул объятия и поспешил взять поднос из рук Сусаны. Он шел спокойно, уверенно, с видом человека, который уже ничего ни от кого не ждет, потому что в какой-то степени он уже далеко от всего и от всех. Поднеся мне рюмку, он наклонился к Марте, протягивая ей другую. Я увидел, как он, почти извиняясь, гладит ее по голове и предлагает выпить.

– Ого, ну и дела, – еще не уверенный в том, что правильно понимает происходящее, сказал Хорхе, приподнимаясь с дивана. – А Тибо-Пьяццини-то, похоже, умер.

Я положил его на кухонный стол и долго смотрел на Сусану, которая в молчании вышла в кухню вслед за мной.

– Это может показаться глупым, но, по-моему, животные не умирают просто так, – сказал я, вынимая платок, чтобы вытереть катившуюся по щеке Сусаны слезу. – Любой из нас может вот так потерять сознание и, не приходя в себя, умереть. Но чтобы кот – нет, так не бывает.

Сусана отвернулась к двери, она смотрела на студию «Живи как умеешь». Вдруг я почувствовал исходившую от нее волну холодной, отливающей металлом ненависти, вырывавшейся наружу, пожалуй, только в ее взгляде. Ни голос, ни жесты никогда не выдали бы ее.

Я положил руки на плечи Сусаны, привлек к себе и стал целовать ее в затылок, в шею. Она не отстранялась, не вырывалась, но была все так же далека и недоступна. Она была не моей.

– Я знаю, Су, я все знаю, – шептал я ей, надеясь, что не слова, а мой внутренний зов достигнет ее души. – Я столько всего понял, вот только этот вечер…

В первый раз она посмотрела на меня в упор и спросила:

– Что – этот вечер? Это их вечер, так ведь?

Я провел ладонью по мягкому боку Тибо-Пьяццини.

– Нет, уже не их. Сусана, присмотрись: Марта – что Марта? Ее теперь можно только пожалеть. Ее предали и бросили, и она постепенно начинает это осознавать. Марта была в этой игре крапленой картой. Она оказалась ненужной, а теперь так и осталась лежать – поверженная, бесполезная, жалкая и – неопасная.

Сусана прижалась ко мне, словно я говорил о ней, мы поцеловались – не столько из страсти, сколько желая обрести хоть какой-то покой, что очень помогло нам обоим. Я подумал, не осталось ли в этой игре еще одной – козырной – карты, а еще и о том, что вечер только начинается. Обнял Сусану за талию, и мы вместе вернулись в студию, где Ренато, преувеличенно жестикулируя, спорил по поводу пророчеств Паоло Учелло. Хорхе впал в молчаливую задумчивость, и только Марта воодушевленно возражала, движимая, скорее всего, тем чувством противоречия, что заставляло ее вечно вставать в оппозицию к мнению Ренато. Чтобы почтить память Тибо-Пьяццини, мы решили не устраивать бурного ужина и постановили, что Хорхе сходит в ресторан напротив и принесет вина и бутербродов. Ренато дал ему денег, и мы втроем вышли в прихожую. Едва за Хорхе закрылась дверь, я посмотрел Ренато прямо в глаза.

– Ты ничего мне не хочешь объяснить? Что это за игрушки в занавешенную картину, все эти дурацкие уверения: «Я написал то, что должен был написать», да и все остальное?

– Ты только не кипятись, а то сам обожжешься, – не улыбнувшись, отшутился Ренато. – Не мешай, не лезь не в свое дело. Я хочу провести этот вечер с друзьями, с тобой, наконец; посидим, поболтаем. Считай, что это своего рода бдение над оружием в ночь накануне посвящения в рыцари. А завтра…

В его взгляде вновь заискрилось любопытство.

– Нет, ты действительно съездил Нарциссу по физиономии? – переспросил он, словно еще не до конца поверив в правдивость моего рассказа. – Ну, ты даешь, старик!

– Кто-то все равно должен был это сделать, рано или поздно, – сказал я, пытаясь поддеть Ренато; он же, как всегда, остался глух к подобным намекам.

– Да, неспроста все так переменилось, – пробормотал он. – Ладно, пошли, Инсекто. Нужно бдеть над мечом, ибо завтра… Все настолько изменилось, и, скажу я тебе, это не те перемены, которые легко стерпеть и выдержать.

– Единственное, что я готов терпеть, – это перемены, – нашелся я с ответом. – Неподвижность и повторение того, что уже было, гнетут тебя. Меньше бдений над мечами – больше ясности. Ты мне объяснишь, наконец, или нет, что за чертовщина здесь происходит?

Ренато захохотал и снисходительно потрепал меня по щеке. На вид он казался счастливым и довольным, но было такое ощущение, словно какая-то страшная беда присвоила себе на время внешние черты, слова и жесты счастья.

– Завтра, Инсекто, завтра. В конце концов, ты в любом случае остался бы у меня ночевать. Не отбирай у меня моего сейчас. Понимаешь…

И он неожиданно со всей силой втолкнул меня в дверь «Живи как умеешь», где Сусана и Марта, не глядя друг на друга, накрывали на стол; из-под pick up[144] проигрывателя лился голос Уго дель Карриля: пускай в карманах свово парнишшы всегда найдешь ты себе деньжонки, пускай пойдешь ты вдоль по проспекту с веселой музычкою милонги, и кто увидит тебя, тот скажет, тот просто ахнет: «Ну и девчонка!»