Мне показалось, что сквозь потрескивание, мерцающее в черной ночи телефонной линии, до меня донесся жалобный вздох, почти стон Сусаны.

– Инсекто, приезжай! – взмолилась она. – Приезжай скорее! Ренато… Я тебя умоляю, ради Бога – приезжай. Он заперся в студии, чтобы работать, а я… я боюсь…

– Вихили у вас? – спросил я, незаслуженно жестоко бросая на стол томик Болчина.

– Да, но он выпроводил их из студии. Их, и меня, и даже Тибо-Пьяццини.

– Приеду, ты только подожди немного… И еще, Сусана, мне нужен телефон Нарцисса.

Сказав это, я почувствовал: по спине у меня ледяной струйкой стекает пот.

– Сейчас, не вешай трубку, – неожиданно для меня согласилась Сусана.

Пока она искала номер, я взял в руки Болчина и искренне попросил у него прощения. Наконец Сусана продиктовала мне телефон Нарцисса и, что было еще лучше, – его адрес. Оказывается, Ренато записал его координаты в записную книжку, которая лежала в спальне, на столике у ночника. Я поклялся, что постараюсь приехать как можно быстрее.

Это был дом на улице Свободы. Нарцисс жил на седьмом этаже; вход в лифт украшали две большие вазы, в самом лифте висело огромное, во всю стену кабины, зеркало. Я невольно поправил галстук. Сам не знаю почему, но этот дежурный жест придал мне уверенности в своих силах. Когда мне открыли, дверной проем оказался плотно перегорожен коренастым Нарциссом. За его спиной пространство было скрыто едва подсвеченным полумраком, оттуда же доносилась музыка Тейлора.

– Привет, – без особого восторга поздоровался Нарцисс. – Не ожидал.

– Я тоже. – Ответив, я уже не чувствовал себя столь уверенно. – Поговорить надо. Звонить не стал, потому что решил, что, когда бы я представился, вас не стали бы звать к телефону.

– Да нет, я тут один живу и трубку бы взял сам.

– Могли бы приспособить для этого Эуфемию, – сказал я, прекрасно отдавая себе отчет в том, что поступаю неправильно: нельзя было ввязываться в драку, не контролируя себя, с закипевшей во мне злостью.

Нарцисс же любезно улыбнулся и предложил войти. Проходя по коридору, ведущему в гостиную, я услышал, как он мне ответил:

– Ах, ну да, Эуфемия. Нет, я ее для другого приберегаю.

Салон для гостей оказался просторным и был обставлен настолько безвкусно, что я, обведя его взглядом, даже немного умилился. Я не стал садиться в кресло, предложенное мне Нарциссом, и отверг саму мысль о том, чтобы выпить рюмку виски. Стараясь говорить как можно убедительнее, я заявил:

– Значит, так: хватит кривляться. Перейдем к делу. Во всей этой истории я – не самое главное действующее лицо, но даже я уже сыт по горло Эуфемией, картиной и домом на улице Гутенберга. Я пришел сказать, что ни на грош не верю в эти ваши привидения.

– Не оскорбляйте их, – буркнул Нарцисс, в эту минуту невероятно похожий на Сидни Гринстрита. – Вызываемые духи – это мои уважаемые гости.

– А в особенности я недоволен тем балаганом, который вы развели вокруг меча. Какой вам смысл в том, чтобы Вихили возомнили бог знает что, а Ренато стал окончательным неврастеником? Я не желаю даже обсуждать с вами все это. Я желаю лишь высказать вам все, что думаю о вас, и предоставить вам возможность самому все замять, пока – без скандала, по-тихому.

– Но она-то ни за что на это не согласится, – пристально глядя мне в глаза, пожаловался Нарцисс. – Я-то ее знаю. Она на это ни за что не пойдет.

– Я, кажется, начал с того, что заявил вам: я не принимаю всерьез всю эту клоунаду. Если вы чревовещатель или мастер охмурять людей, размахивая руками над столом в полумраке, то я…

– Нет-нет, ни в коем случае, – весьма убедительно запротестовал Нарцисс. – Ей ведь все это тоже не нравится, я вызываю ее в темноте только потому, что такова традиция, следовать которой – дело профессиональной чести. А любой приличный дух, да будет вам известно, предпочтет явиться днем, при нормальном освещении. Разве вы не видите ее сами? Она вон там, за вашей спиной, на диване.

Я обернулся несколько быстрее, чем того требовало чувство собственного достоинства. Диван был старым, глубоким, с красной плотной обивкой. Эуфемия сидела с краю, откинувшись на спинку. В руках она держала что-то вроде вязания, может быть – какое-то кружево. Кое-где в этом сгустке поблескивали серебром неподвижные иглы или спицы. Страха я не почувствовал, скорее – желание разрушить, уничтожить возникшее ощущение собственного раздвоения, а кроме того – растоптать Нарцисса, но в то же время не убирать щита дряблой, но живой плоти, прикрывавшей меня от призрака на диване.

– У нее в руках ваш клубок, – любезно пояснил Нарцисс. – Он очень запутан, в нем множество узелков. Вы таскаете его с собой и пытаетесь распутать сии хитросплетения. Дело это нелегкое и продвигается очень медленно.

– Это…

– Да, это Эуфемия. Надеюсь, вы понимаете, что после всего того, что вы о ней наговорили, она не может вам симпатизировать. Но вы только не бойтесь. Инсекто, вы… Да, вы, несомненно, принадлежите к компании из «Живи как умеешь», но это к делу не относится.

Я чуть отступил назад, чтобы, с одной стороны, не выпускать из поля зрения профиль Эуфемии, а с другой – получше видеть Нарцисса. Вблизи этот говорящий, жарко дышащий колобок становился невыносим. Дверь была за его спиной. Путь к отступлению отрезан, но я – не боясь того, что это может показаться бравадой, – вовсе не собирался бежать с поля боя.

– «Живи как умеешь», – раздался в комнате какой-то попугайский голос. – «Живи как умеешь».

– Ну вот, она начала! – прошептал Нарцисс, мрачно-заговорщически подмигивая мне. – Спрашивайте ее, о чем хотите, но не смотрите на нее слишком пристально. Она у меня девушка робкая и совершенно неопасная, если, конечно, найти к ней подход.

Мне едва удалось удержать себя от того, чтобы не швырнуть в Эуфемию подушку с кресла и таким образом раскрыть обман. Кто она: любовница, служанка, сообщница? Кто угодно, вот только… когда я вошел в комнату – этот диван… И голос, тот же голос, что звучал из-за плеча Марты.

– У нее меч, – проскрипел голос. – Она наносит удар, теперь не наносит. Потом, все потом. Сейчас не бьет, а теперь – бьет. Сейчас, потом. Сейчас нет. Потом.

Клубок был единственным предметом, который все это время двигался, двигался, двигался, даже ее пальцы – и те пребывали в полной неподвижности, красивые, тонкие пальцы. То, что я принял поначалу за блеск спиц, оказалось сверканием множества колец и браслетов на руках Эуфемии.

– Между прочим, – обратился ко мне Нарцисс, колыхнувшись при этом всем телом, – я до сих пор не знаю, что именно побудило вас нанести мне столь дружественный визит.