но этого я делать не стал, уверенный, что отныне моя история важна лишь для меня одного, что для других людей все это — лишь скучные стариковские россказни.

Я стал молчаливым — кладбищенское безмолвие потихоньку заглушало все внутри меня и вне. А по прошествии времени я и вовсе начал думать о том, что прав был Сайрес Баджер, когда рассказывал мне об искалеченной руке Старика. Он сказал тогда, что есть на свете вещи «настолько личные, что о них лучше помалкивать». И я помалкивал долгих тридцать лет. Свою жизнь я делил лишь с жирафами, и они отвечали мне тем же. Нас троих объединила общая история, а потом Красавицы и Дикаря не стало.

Шли годы. Десятилетия.

А я все жил.

Говорят, что время лечит любые раны. А я хочу рассказать, что оно само по себе может их наносить. И если ты живешь долго, то непременно случается такой момент, когда ты осознаешь, что в памяти у тебя осталось куда больше событий, чем ждет в будущем. Именно в этот момент самые важные истории — те, которые и сделали тебя тем, кто ты есть, — выходят в памяти на первый план, а ты сам начинаешь пристальнее присматриваться к тому себе, которого считал безупречным.

И вот когда я проводил в мир иной всех, кого только любил в этой жизни, — тех, кто унес с собой немаленькую частицу моей души, — я наткнулся на старый номер журнала «Лайф». Пока я его листал, я невольно задумался о Рыжике, старике, жирафах и впервые за десятилетия вернулся в далекое-далекое прошлое, к мальчишке, который вез через всю страну жирафов, спасшихся от урагана. Я содрогнулся при мысли о том, каким негодяем бы стал, если б ураган не свел меня с жирафами, и задумался о силе подлинных историй души, способных стереть даже самые страшные события. Я мог прожить всю жизнь в тени Пыльного котла и гитлеровских ужасов. Но эти испытания стали для меня менее болезненными, а все из-за парочки зверей, с которыми я когда-то познакомился.

Время шло, а я жил дальше.

А когда мне было уже за девяносто, время и вовсе меня оставило.

Я перестал ходить в зоопарк. Душа рвалась туда, а телу уже не хватало сил. Чего я не заметил, так это того, что и разум мой обессилел. Свои самые жестокие трюки время проворачивает незаметно. Даже воспоминания, которые тело лелеет больше всего, превращаются в подобие зацарапанной грампластинки, игравшей слишком уж долго, стертой с обеих сторон, ставшей и тише, и глуше. И вот ты уже оказываешься в инвалидном кресле, в многолюдной комнате отдыха с другими стариками, наблюдающими парад картинок на телеэкране и внемлющими чужим историям.

Этим и могла закончиться моя история — это долгое прощание одного из ветеранов Второй мировой; старого как мир человека, чей разум вышел из строя куда раньше тела.

Но все сложилось иначе.

Накануне, уже после того, как мне сообщили, что я живу на этом свете куда больше века (нетрудно догадаться, до чего удивительно было услышать такую весть), я увидел на телеэкране в многолюдной комнате отдыха жирафа. Туман, окутавший мое сознание, мгновенно рассеялся, и я услышал бархатный, раскатистый голос диктора. Он сказал, что жирафы почти исчезли с лица земли, подобно слонам, тиграм, гориллам и носорогам. Войны, браконьеры, захват территорий — все это опустошает джунгли и заставляет умолкнуть леса, превращая зоопарки в подобие ветхозаветного Ковчега, при виде которого и сам Ной вряд ли сдержал бы слезы. Тысячи животных, птиц и даже деревьев находятся под угрозой вымирания, сказал он, напомнив мне о Старике и его рассказах об огромных стаях странствующих голубей.

Их уже никак не вернуть.

Диктор еще что-то рассказывал, а на экране появлялись фотографии обреченных растений, зверей и птиц — казалось, если никто не переключит программу, то мы увидим тут полный список людских бесчинств, остановить которые невозможно; вот я и кинулся прямо в кресле к телевизору и ударил по нему, чтобы хоть так положить им конец.

Но пока ко мне бежали санитары, я, откинувшись на спинку кресла, осознал, что, даже если расколотить все телеэкраны на свете, жирафов это не спасет. Старик тут бессилен. Но как такое возможно? Мир, в котором нет головокружительной жирафьей радости, огромных птичьих стай, заволакивающих все небо, лесного великолепия, возвышающего душу, казался уродливым, безжизненным и бесплодным. В таком мире только и место что для бурь, тараканов и им подобных.

Господь Всемогущий, если они и впрямь могут вымереть, то пусть я вымру вместе с ними!

Мне отчаянно хотелось покинуть эту жизнь — навсегда, — но я боялся, что, как и прежде, останусь.

А потом, впервые за восемьдесят лет, я увидел сон.

После путешествия с жирафами кошмары мои прекратились. Уж не знаю, почему они так мне досаждали, но в итоге покинули меня, стоило мне только отказаться от бродячей, беспризорной жизни, которую я вел еще мальчишкой. А после войны я поехал искать Рыжика и увидел тебя. В ту ночь, задремав в поезде на Сан-Диего, я увидел Рыжика Августу в старости. Она привиделась мне в маленьком красном домике. В моем сне Августа открыла посылку, и из нее показался жираф. Этот сон меня потряс. Я боялся, что удар от мистера Великого Репортера дал начало новым кошмарам, еще беспощаднее прежних. И жираф, присланный по почте, — это еще полбеды. Но Рыжик — ей ведь не суждено было состариться! Но после этого сны перестали мне сниться. На долгие десятилетия я вернулся к жизни без грез и кошмаров, и это меня устраивало.

Но накануне, когда толпа санитаров доставила меня сюда и уложила на кровать, я закрыл глаза и уловил звук, который в последний раз слышал в восемнадцать… мягкий, насыщенный, похожий на урчание трум-м-м-м — песнь жирафов. Тут-то я и понял, что сплю. Потому что увидел в окне собственной комнаты на пятом этаже Красавицу: она глядела на меня и фыркала — звала встать с постели и выйти к ней. И во сне я так и поступил. И вновь оказался на вершине вагончика где-то в Виргинии, в отчаянных попытках совладать с головой Красавицы и запихнуть ее в загон. Рыжик снова поведала мне о жирафах на небе на полотнах художников в Париже, и эти давние истории накрыли меня мощной волной, тут же ожили, и я подумал, что в них все мы можем жить вечно.

А потом прицеп исчез. Я вновь оказался в постели, и мне опять