свадебной обрядности, а ключевые символы при этом – береза и костер. «Девушки и мужчины, побравшись за руки, прыгают попарно через костер. Если при скакании не разойдется пара, то это явная примета, что она соединится браком» (А. В. Терещенко; цит. по: Пропп 1995: 96). Троицкие Русалии – время ритуального разгула – магия, направленная на плодородие земли.

Пересечение образов поэмы с символикой русальной недели (см. также: Герасимова 1996) приводит к расширению смысла слов руса, русы; скрученые, сочетаний спелая рожь (П.: 122); платьице ‹…› цветное; в лентах-в ржавостях, / в бусах-в тусклостях (П.: 146). Добавим, что в Воронежской губернии существовало поверье, согласно которому русалки живут в хрустальных дворцах (Померанцева 1975: 74). Находят свое объяснение за пределами событийной стороны сюжета и деревенские пляски, и подталкивание Маруси к страшному жениху подружками, и смертельная опасность Маруси-русалки для брата и матери, и смерть самой Маруси, и ее похороны на перекрестке (не только потому, что она с нежитью и в смерти неразрывна (П.: 139), но и потому, что заранее выбрана в русалки), и боязнь креста, и – самое главное – «равносущность» Маруси-русалки (– Нечеловечья / Краса, не наша! – П.: 178) и Молодца-упыря (Нечеловецк / Свет! – Не гляди! – П.: 179), заданная этой символикой. По сравнению с мифологическими представлениями, по которым русалки нападают на молодых людей и умерщвляют их щекотанием, в поэме обнаруживается обмен главных персонажей ролями.

В системе символов, связанных в поэме с Троицей, береза и хрусталь выполняют общую функцию: они светятся, притягивая огонь. Свет был одним из атрибутов Молодца и раньше: Свет – в последней избе (П.: 128). Отметим также существительное-эпитет в величальных песнях: свет Марина Егоровна, свет Василий Андреевич. Представление огня-Молодца лунным светом в финале поэмы и соединение его с Марусей-русалкой при всем этом переплетении образов и символов вводит образы поэмы в систему лунно-акватической символики, связанной с лирическим я Марины Цветаевой во всем ее творчестве (см. об этом: Фарыно 1981; Фарыно 1985). Для интерпретации поэмы как содержащей обрядовые символы русальной недели и Маруси как русалки показательно, что образы воды с самого начала связываются с русыми волосами: глагольная метафора бегут русы вторична по отношению к языковым метафорам бежит вода, бегут реки, бегут ручьи, ср. также: На три Волги расплелась (П.: 122). В сцене метаморфозы о Марусе говорится: Рыбой из рук (П.: 149). Конструкции психологического параллелизма в поэме нередко включают в себя образы воды, например Ровно реки вздулися, / Ливни – звонами… / Ровно по всем улицам / Дни Прощёные! (П.: 154). В этой строфе объединены вода, непогода, небо, колокольный звон и церковь. В финале поэмы перед синим огнем появляется Зелень… / Морская синь (об обморочном состоянии Маруси – П.: 179), и соединение героев происходит Хлынь – в хлынь! (П.: 180). Таким образом, Полным потоком / Огнь и огнь синь в поэме имеют отношение к морю (ср. устойчивое сочетание синее море).

Сущность огня как субстанции, а также многозначная и противоречивая символика огня в культуре с давних времен является объектом философии. Возможно, что на восприятие огня Мариной Цветаевой повлияла философия Гераклита (см. об этом: Стрельникова 1992; Войтехович 2008: 247, 248, 252). Р. Войтехович подчеркивает, что Цветаева отзывается на приравнивание огня к Логосу в учении Гераклита не только многочисленными образами огня в ее произведениях («Птица-Феникс я, только в огне пою!» – I: 425), но и квазицитатой из Библии В начале был огонь[113] ← В начале было слово (Войтехович 2008: 247).

Итак, анализ эпитетов в поэме «Молодец» показывает, что ее языковая стихия – совсем не подражание народному языку, не воспроизведение архаического стиля, далекого от современной бытовой и художественной речи. Цветаевой удается воплотить самые сущностные значения слова, которые обнаруживаются в фольклоре при реконструкции мифологического смысла, но забыты носителями фольклорной традиции. Парадоксальным образом это оказывается возможным при активизации смыслового объема слова, сформировавшегося в позднее время. При всем этом Цветаева не воспроизводит мифологию, а противопоставляет ей свое видение мира.

Языковые преобразования, связанные с эпитетом в поэме «Молодец», отражают важнейшие черты философской поэтики Цветаевой: этимологизацию как поиск сущности явления, обозначенного словом; синкретизм различных значений слова вплоть до противоположных; трансформацию слова в градационном ряду, пределом которой становится десемантизация, выводящая явление на новый уровень понимания.

6. Недосказанные слова в поэме «Молодец»

В поэме «Молодец» широко отражена табуистическая недоговоренность в назывании нечистой силы, морока, смерти. Само заглавие поэмы имеет эвфемистический характер и тем самым противостоит заглавию сказки-источника из сборника Афанасьева – «Упырь». Такая замена связана с переосмыслением образа сказочного персонажа. Герой сказки Цветаевой освобождается от злой чары и перестает быть упырем. У героини есть имя, а герой – Молодец незнам, / Неслежён, неслыхан (П.: 120). Несказанные и недосказанные слова в поэме связаны с ключевыми моментами сюжета, при этом они всегда мотивированы контекстуально и психологически. Приведем их в порядке следования в поэме. Сначала невыговоренные или незаконченные слова встречаются в сценах сватовства Молодца к Марусе, в эпизодах гибели близких героини и ее собственной гибели:

Близь – в близь,

Сердь – в сердь,

На – жызть,

На –

(П.: 120);

Стоит наш знакомец-то,

Грызет упо –

(П.: 124);

Лют брачный твой пир,

Жених твой у –

(П.: 127);

Не одну твою жызть

В руках, сердце, держу:

Вчера брата загрыз,

Нынче мать загры –

(П.: 130).

Неназванное слово смерть в первом контексте легко восстанавливается рифмой. Непроизнесение этого слова Молодцем в его реплике можно сюжетно интерпретировать и умолчанием злодея, опасающегося спугнуть жертву, и боязнью любящего накликать оборотня[114]. В четвертой цитате – тоже реплике упыря – слово загрызу обнажается почти полностью, но все-таки не договаривается до конца. Незаконченность слова упырь в третьем контексте имеет не только табуистическую, но и сюжетную мотивировку. Его не успевает произнести погибающий брат Маруси – первая жертва упыря. Слово упо[койника] (второй контекст), звучащее в авторской речи предостережением героине, может быть уподоблено сюжетной паузе в композиции поэмы.

Иконическая незавершенность слова обнаруживается в следующей реплике Маруси в ответ на жалобу, призыв к спасению и укор, которые она слышит от умирающей матери:

Сопит, пышет!

Спеши! – Силком-натиском!

– Сплю-не слышу,

Сплю-не слышу, ма –

(П.: 132).

До этого слово матушка было полностью произнесено дважды. Его недосказанность в третьем употреблении имеет множественную иконическую, психологическую, идеологическую