и такое понимание: ‘пробил час’, т. е. ‘настал срок снова стать деревцем, и шажок делается именно в этот срок’ (а не ‘к сроку’, как диктует современное значение слова)[108].

Пожалуй, самым тревожащим лингвистическое воображение читателя является прилагательное книжная при описании умершей матери:

Лежит матушка недвижная,

В снега саванные выряжена:

Важная.

Книжная.

Глаза – чаши непочатые –

Пятаками припечатаны:

Вдавлены.

Спрятаны

(П.: 132).

Толкования здесь могут быть разными, и они не исключают, а дополняют друг друга. Во-первых, заупокойную молитву читают по церковной книге. В таком случае перед нами метонимия: атрибуция лица по предмету, с которым оно связано в данный момент, и эта связь мыслится как существенный характеризующий признак. Метонимия здесь изображает ритуал как акт, символически сводящий в единую сущность покойницу, священника, молитву и книгу, т. е. рисует обряд в полном соответствии с его мифологическим смыслом.

Во-вторых, слово книжный в народной культуре, особенно старообрядческой[109], связывается с авторитетом людей, умеющих читать и толковать священные книги. Причастность таких людей к миру сакральных ценностей делает их в глазах окружающих и в собственных глазах особо значимыми, важными, хранителями не только знаний, но и моральных законов, т. е. правильными людьми. Установка фольклорного языка на соответствие предмета, факта, действия, лица норме-идеалу делает вполне естественной синонимию слов важная и книжная.

В третьих, слово книжная может быть соотнесено с эпитетом бумажный в народных лирических песнях, где оно синонимично определению белый в словосочетаниях лицо бумажное, тело бумажное, и может на основе метонимии бумага → лист или лист → бумага стать элементом алогизма: А листочки на сыром дубу бумажные (см.: Еремина 1978: 65). Как это нередко бывает у Цветаевой, она проясняет образ, утративший мотивацию. В стихотворении из цикла «Стихи сироте» слово бумажный стоит в ряду синонимов, максимально мотивирующих его смысл: – Хилый! чуть-живый! сквозной! бумажный! (II: 340).

Образ мертвенной белизны в эпизоде похорон совершенно естествен, и прилагательное книжная следует за строкой В снега саванные выряжена[110]. Замещение традиционного эпитета бумажная авторским эпитетом книжная представляет собой следующую ступень усиления признака – исходя из представления поэта о сакральности самой бумаги[111] и в направлении дальнейшей сакрализации этого образа: бумага → книга; бумажная → книжная. Обратим внимание также на слово припечатаны, тематически соотносимое с книгой одним из значений корня.

Оказывается, что различные толкования эпитета книжная в поэме «Молодец» – ‘та, о которой читают по книге’, ‘праведная и правильная’, ‘белая’ – каждое в отдельности и все вместе – основаны на том, что ценности народной культуры органично входят в мир ценностей Цветаевой, а образные системы фольклора и ее произведений имеют общие архетипические основания.

Обратимся к слову синь в кольцевой композиции поэмы. Как уже было показано, оно предстает и существительным, и глаголом, и прилагательным, начиная поэму строкой Синь да сгинь – край села и завершая ее строкой В огнь синь (см. с. 155) с финальным эпитетом.

В начале поэмы контекстуально субстантивированный императив сгинь сразу становится синонимом слову синь, и оба этих слова обозначают в контексте произведения границу (тут же грамматически моделируя ее проницаемость нарушением границ между частями речи). Это край села не только в конкретно-бытовом смысле, но и «обычный для мифопоэтического ‹…› сознания способ организации пространства, при котором движение начинается от сакрализованного центра – красного угла дома (или его семиотических эквивалентов) и идет через ворота – границу своего и чужого, отмеченную знаком принадлежности к миру мертвых ‹…› и далее через семиотически значимые места: болото, лес, гора, море и т. д., семантика которых в реальных текстах сближена в общем значении ‘отдаленное, чужое и чуждое пространство’» (Невская 1993: 10). Но если семиотическое назначение похоронной обрядности – восстановить непроницаемые границы между миром живых и мертвых[112], то финал поэмы утверждает противоположный смысл.

Последняя строка В огнь синь тоже обозначает границу земного и неземного мира, как и в поэме «Переулочки», где слово синь входит в сочетания Синь-Ладановна, Синь-Савановна. Сочетание прилагательного синь, уже в первой строке поэмы наполненного смыслом гибели, со словом огнь (в архаической сакрализующей огласовке) выводит тему смерти на новый уровень. Если в сочетании Синь да сгинь синева изначально объединена с тьмой, то сочетание огнь синь становится обозначением света, огня как сияния. Но огонь – все же атрибут ада.

Этимологически слово синий и означает ‘сияющий’. В древности оно обозначало и блеск черного цвета (ср. совр. иссиня-черный). В ранних памятниках письменности оно зафиксировано в трех основных значениях: 1) ‘сияющий, блестящий’: синие молнии; 2) ‘темный, цвета пепла’: синее мгле, под синие оболока; 3) ‘черный’: синя яко сажа; синец ‘дьявол’ (Суровцева 1964: 90–95).

Здесь невозможно пройти мимо мифологии и обрядности, связанной с представлением об очистительной силе огня. Обратим внимание на то, что Маруся предстает деревцем – не только в поворотном эпизоде сюжета, но и в метафорах: Рухнул дуб, трость цела (П.: 117); Меня, ветку, / Алый плод / соко́л в женушки берет! (П.: 122); Серая ты верба (П.: 129); Вкруг березыньки – костер (П.: 119). Последняя, предсказывая сгорание, побуждает вспомнить магические действия с березой на Троицу и сопоставить их с сюжетом поэмы. В тексте поэмы есть непосредственные указание на приуроченность действия к Троице: Дочь Маруся румяниста – / Самой Троице раззор (П.: 117); У нас в хате Велик-день (П.: 122); Святой Троицы опричь – / Наша строечка-кирпич! (П.: 174).

Этнографические сведения о праздновании Троицы и их культурологические интерпретации представлены обширной литературой. Обозначим некоторые детали, важные для сюжета поэмы и ее метафорической системы. Они изложены и обобщены в работах: Зеленин 1995; Пропп 1995; Померанцева 1975; Соколова 1979.

Троицкая суббота – день поминовения. Церковной Троице предшествовала языческая по своему происхождению русальная неделя. Семик – четверг на русальной неделе. На семик выбирали молодую сочную березку, навешивали на нее разноцветные ленты, нитки и лоскутки, украшали цветами, иногда одевали в платье (такую березку приносили и домой, называли «гостейкой»), водили вокруг нее хороводы, пели песни о гадании и замужестве, заламывали, т. е. скручивали ветки друг с другом и переплетали с травой; затем березку уничтожали подобно масленичной кукле: бросали в рожь, топили в воде или сжигали, имитируя похороны. Процессия останавливалась за околицей.

Считалось, что около Троицына дня на сушу выходят русалки и остаются на ней в течение всего лета. Это девушки, умершие не своей смертью и завлекающие живых. Самую красивую девушку выбирали в русалки и водили хороводы вокруг нее, как и вокруг березы. В ритуале русальной недели объединены символы похоронной и