Слова кол, коло в свадебных песнях становятся элементами глоссолалий, где они десемантизируются и выступают, как и у Цветаевой, то как слово, то как асемантичный звуковой комплекс. Известен припев песни перед просватаньем, повторяющийся через каждую строку: Ой, коло, ой, коло! / У Михайлова двора / Ай, коло, ой, коло! Выростала тут трава / Ой, коло, ой, коло! ‹…› / Сватались за девушку, Ой, коло, ой, коло! / Сватались за красную, / Ой, коло, ой, коло! (17). Как часть слова этот комплекс появляется в таком тексте: Что не соболь по улице дыблется ‹…› / Да не сибирский колы широкий колыблется ‹…› / Да еще дыблет-колыблет-от молод князь (261).

Слово колода связано и с дорогой, и с окном (напомним, что это символы смерти и колода – одно из названий гроба – см.: Седакова 1983: 206–207): Да он на ту ли на дорожку на проезжую, / Да пред тем ли окошком пред тестевым, / Да пред те ль колоды прямо тещевой. / Да все садился, садился в колыбель. От слова колода образуется эпитет, семиотически параллельный эпитету косящатое: Никольски да окошечки колодны (266). Контексты такого эпитета показывают его несомненную и до сих пор осознаваемую носителями народной культуры связь колоды со смертью: У чужого-то чуженина / У него дом на семи верстах, / На семи с половиною; / Да посреди двора горница стоит, / Все окошки колодные, / Все околенки хрустального стекла ‹…› / У его дом на семи шагах, / На семи шагах куриных (46). И отметим еще один факт, который следует считать совпадением, но пройти мимо него невозможно. В песне на просватанье встречается слово Калиточка, называющее жениха: Да выпивала тут Агриппинушка, / Да пропивала свою умную дочь ‹…› / Да за того за добра молодца, / Да за Василия Калиточку, / За Васильича за щипочку. / Да он умеет целовать-миловать, / Да ко ретивому сердечку прижимать (66). Может быть, это имя собственное – фамилия или прозвище, может быть, здесь имеется значение ‘богатый’ или, напротив, ‘нищий’ от калита ‘мешок, карман’. В словаре Даля зафиксировано слово калитник, произведенное непосредственно от калитка ‘дверца’, которое определено как «подкалитник, парень, который поджидает зазнобы своей у калиток, волокита» (Даль-II: 78). Но не исключено, что при песенном параллелизме Калиточку-щипочку – это не реальное имя или прозвище и не характеризующее название, а обозначение роли, возникающее именно в свадебном ритуале – образованное от глагола колити ‘колоть’, как и название калитки-дверцы.

Семантическое развитие постоянного эпитета можно видеть в упреке Маруси Барину: Зачем платьице сорвали / Цветное, махровое? (П.: 164). Цветное платье (платьице) – традиционное сочетание фольклорных текстов. Фольклор фиксирует собирательное значение слова в назывании одежды вообще, как женской, так и мужской: Да не школен был Григорий-от, не учен, / Только хорошо Васильевич снаряжен: / На ем всякое платьице цветное (120). Поэтому при дальнейшем анализе будем иметь в виду, что и в тексте поэмы можно видеть собирательное значение сочетания. У Цветаевой в метаморфозе Маруся → деревце с цветком → барыня → Маруся говорится о выкопанном деревце, которое Барин принес домой и посадил в кадку. Если исходить из глагола сорвали, общего для обозначения действий с платьем и с цветком, и при этом иметь в виду события поэмы, платьице – метафорическое обозначение цветка, а платьице цветное – собственно ‘цветок’, метонимическое обозначение деревца. В таком случае цветное имеет значение современных слов цветочное или цветущее. Эпитет, не меняя ни сочетаемости с существительным, ни морфемной структуры, перестает быть эпитетом и становится логическим определением, но при этом парадоксальным образом усиливает свою метафоричность. Слово цветное приобретает значение не внешнего, а сущностного признака, и этот признак подвергается интенсификации: цветок → махровый цветок; цветок-платьице → махровое платьице. В результате получается сочетание, алогичное для современного восприятия: ясно, что это махровое платьице не имеет ничего общего с изделиями из махровой ткани. Эпитет Цветаевой можно уподобить скорее качественному прилагательному-интенсификатору (ср.: махровый негодяй), чем относительному (ср.: махровый халат). В контексте поэмы алогизм сочетания подготовлен психологической коллизией: начинающимся обмороком Маруси. Слова о платьице она произносит перед тем, как Барин насильно выводит ее к гостям.

Интерпретируя факты алогизма, типичные для фольклорных текстов[100], А. Н. Веселовский объясняет их забвением смысла эпитета (Веселовский 1989: 65, 75), В. М. Еремина – принципом максимально последовательного и неукоснительного уточнения определяемого вплоть до парадокса (Еремина 1978: 72), А. Н. Хроленко – тем, что эпитет, выражая идеальное качество, становится интенсивом (Хроленко 1977: 95), С. Е. Никитина подчеркивает, что обозначение идеального качества в фольклорных текстах – норма, эталон эмотивной оценки (Никитина 1993: 140). Л. Г. Невская пишет о том, что «характерная особенность фольклорного атрибута состоит в десемантизации лежащего в его основе признака и превращении его в epitheta ornata, семантически “пустое” слово» (Невская 1993: 25). Интерпретации разных исследователей тоже приводят к парадоксу: один и тот же эпитет лазоревый (о цветочке) трактуется то как интенсив, то как семантически пустое слово. На самом деле противоречия здесь нет, а есть диалектика развития явления (в данном случае фольклорного эпитета) до своей противоположности. Именно эту диалектику и можно увидеть в цветаевском преобразовании слова.

Обращение к фольклорным источникам позволяет заметить неожиданное совпадение – объединение цветного платьица с грядкой, которое на первый взгляд кажется совершенно случайным: Не отдай меня, батюшка, замуж, / Не задорься на высокие хоромы; / Не с хоромами жить – с человеком, / Мне не с платьем, да со советом. / Много цветного платьица на грядке, / Что неровнюшка лежит да на кроватке (28). Разумеется, «грядка» означает здесь горизонтальную жердь или полку под потолком, на которую вешали одежду – именно такое значение слова широко распространено в диалектах. В словаре В. И. Даля (Даль-I: 403) статья на слово грядка начинается с толкования ‘ряд, цепь, полоса’, общего для разных конкретных значений, далеко отошедших друг от друга. Здесь же приводится пословица, объединяющая платье с грядкой: Платье на грядке, а дурак на руке и загадка, в которой, как считает Даль, обыгрывается многозначность слова грядка: Сидит баба на грядках, вся в заплатках, кто на нее взглянет, всяк заплачет (о луке). Не исключено, что пословица и загадка тоже могли повлиять на образ платьица-цветка в поэме.

Антитезу цветному и махровому можно видеть в эпизоде, когда Маруся появляется перед гостями В хрустальном, в кисейном (П.: 165). Если производность определения махровое от цветное мотивирована ближайшим контекстом синонимической пары, то хрустальные одежды – гипербола прозрачных, а прозрачные –