Настоящим нововведением стало создание Министерства обороны, чего Черчилль добивался еще в годы прошлой войны и которым будет руководить сам. Полномочия министра обороны специально не были четко определены, чтобы свести к минимуму возможные ограничения, поскольку при чисто формальном контроле со стороны Военного кабинета, парламента и короля потомок Мальборо рассчитывал взять ведение войны полностью в свои руки! С этого времени комитет начальников штабов тихо и незаметно перешел в его подчинение; секретарем этого комитета станет генерал Хейстингс Лайонел Исмей – начальник штаба Министерства обороны, второй секретарь Военного кабинета и… рупор своего хозяина на заседаниях начальников штабов родов войск. Военный министр, министры авиации и флота войдут в Комитет обороны с довольно размытыми полномочиями и будут заняты главным образом административным управлением своими министерствами; впрочем, все трое были почитателями премьер-министра, который выбрал их кандидатуры отнюдь не случайно. Благодаря мудрым кадровым решениям удалось избежать повторения несогласованности и метаний, столь характерных для стратегического командования Первой мировой войны и норвежской кампании. Ну а сам Уинстон Черчилль, еще четырнадцатилетним мальчишкой мечтавший командовать армией, мог теперь командовать ими всеми!

Конечно, при условии, что немцы оставили бы ему их хоть сколько-то. Дело в том, что английские корпуса у Нарвика оказались в безвыходной ситуации после того, как немцы перебросили форсированным маршем части вермахта от Мосьёэна; а в Бельгии в это же время семь британских дивизий лорда Горта, выдвинувшиеся вперед вместе с 1-й французской армией, занимали ненадежные позиции за Дилем в ожидании вражеского штурма, не имея ни достаточно самолетов, ни танков, поскольку единственная бронетанковая дивизия Его Величества еще не успела выгрузиться.

Все это не вызывало оптимизма, но новоиспеченный премьер-министр – солдат, политик, историк и журналист – прекрасно понимал, что армию сможет спасти только крепкий тыл; вот почему, представляя свое правительство палате общин вечером 13 мая, этот несравненный трибун выступил с тщательнейше отработанной речью, которую он задумал как звенящий призыв к оружию: «Я хотел бы сказать палате то, что уже сказал членам правительства: мне нечего предложить, кроме крови, страдания, пота и слез». С теми же словами обратился к краснорубашечникам Джузеппе Гарибальди лет за восемьдесят до описываемых событий, но 13 мая 1940 г. большинство почтенных депутатов услышали их впервые и были потрясены, тем более что продолжение во всех отношениях было достойно самого Клемансо: «Вы спросите меня, в чем наша политика? Я вам скажу: вести войну на море, на суше и в воздухе со всей силой, что сможет даровать нам Господь; вести войну против чудовищной тирании, равной которой не найти во всех мрачных и прискорбных списках преступлений человечества. Вот наша политика. Вы спросите меня, какова наша цель? Я вам отвечу одним словом: победа! Победа любой ценой, победа вопреки всем страхам, победа, каким бы долгим и трудным ни был к ней путь, ибо без победы не жить. […] В этот момент я чувствую себя вправе потребовать помощи ото всех, и я говорю вам: приходите же, объединим наши силы и пойдем вместе!»

С необычной для него скромностью Черчилль скажет, что он в тот день всего лишь выразил мысли и чувства своих сограждан, но это романтическое и не слишком реалистичное видение: британский народ, как и французская нация в те дни, был во власти страха, пораженческих настроений и инстинкта самосохранения; отвага дремала где-то в глубинах души, и ее еще надо было пробудить… Именно этим и занялся Уинстон Черчилль, выпустив на свободу свою бойцовскую натуру. Работа над историей англоязычных народов обогатила его красноречие, доведенное до совершенства за годы усердных тренировок, приемами Уильяма Питта и королевы Елизаветы. Такой жанр речей был малоэффективен в мирное время, зато творил чудеса в грозовые годы. После подобных обращений подданные Его Королевского Величества находили мужество сознаться в своем страхе. Они инстинктивно принимали эту эксцентрическую смесь истории напополам с идеалами, вещавшую словесами прошлых столетий о необходимости борьбы ради победы справедливости над тиранией и ради собственного выживания.

И в самом деле, страна была очень близка к поражению. В Бельгии немцы зашли в тыл союзническим армиям, пытавшимся сдержать натиск двадцати трех вражеских дивизий. 14 мая, перевалив через Арденны и форсировав Мёз (Маас), семь танковых немецких дивизий при поддержке пикирующих бомбардировщиков прорвали оборону французов под Седаном; за танками устремилась моторизированная пехота. Танковые клинья смели две французские армии и прервали сообщение с войсками, оборонявшимися в Бельгии. Утром 15 мая в Лондоне премьер-министру доложили, что звонит Поль Рейно. «Господин Рейно, – вспоминал Черчилль, – говорил по-английски и казался сильно взволнованным:

– Мы разбиты, – сообщил он.

Поскольку я ничего не ответил сразу, он повторил:

– Мы разбиты, мы проиграли сражение.

– Это не могло произойти так быстро, – ответил я.

Но он продолжил:

– Фронт прорван у Седана, они наступают всей массой, с танками и броневиками.

Тогда я заявил:

– Опыт показал, что через какое-то время наступление останавливается само собой. Я вспоминаю 21 марта 1918 г. Через пять или шесть дней они были вынуждены остановиться, чтобы подтянуть тылы, и тогда наступил момент для контратаки. Я узнал об этом в свое время от самого маршала Фоша.

Именно так всегда было в прошлом, и сейчас все будет точно так же. Тем не менее председатель Совета вернулся к фразе, с которой начал: “Мы разбиты, мы проиграли сражение”. Тогда я сказал, что готов встретиться с ним».

Вечером того же дня капитулировала голландская армия, тогда как в Бельгии 11-я французская армия, оборонявшаяся западнее Динана, практически перестала существовать. Однако, опираясь на опыт Первой мировой, Уинстон Черчилль упрямо считал все это не более чем временными неудачами. 16 мая сэр Александр Кэдоган записал в дневник: «Утром заседание кабинета, новости из Франции одна хуже другой. В конечном итоге Дилл представил нам план отступления войск, сражавшихся в Бельгии. Черчилль стал красным от гнева, он сказал, что мы не можем опускать руки, что это поставит всю армию под удар. Затем он вскочил и заявил, что отправляется во Францию: смешно полагать, будто Францию можно покорить ста двадцатью танками […]. Он попросил Невилла Чемберлена вести дела в его отсутствие!» И действительно, в 15:00 Уинстон вылетел в Париж в сопровождении генералов Дилла и Исмея, потребовав немедленного чрезвычайного заседания Верховного совета.

Едва сойдя с трапа в аэропорту Бурже, Черчилль и Исмей были поражены пессимизмом, царившим у французов на всех уровнях; им даже сообщили, что немцы могут войти в Париж уже через несколько дней. На набережной Орсей они видели, как в садах пылали большие костры: это жгли архивы. Рейно, Даладье, Бодуэн и генерал Гамелен были на месте, их лица выражали величайшую досаду. «Черчилль, – вспоминал Исмей, – повел это собрание, едва переступив порог комнаты. У него не было переводчика, и он говорил по-французски в течение всего заседания. Его французский был не всегда безупречен, иногда ему не удавалось подобрать правильное слово. Но смысл его слов всем был предельно ясен: “Ситуация выглядит довольно зловещей, – начал он, – но мы не в первый раз оказываемся вместе в тяжелом положении, и мы из него выберемся. Как обстоят дела?” Гамелен набросал крайне мрачную картину положения на фронте: немцы продвигались к Амьену и Аррасу с пугающей скоростью; они скоро могли выйти к побережью или устремиться к Парижу; их бронетанковые колонны уже проделали широкую брешь от востока до запада, расчленив надвое союзнические войска и вклинившись в глубину на пятьдесят километров. Северные армии будут вынуждены начать отступление.