В первых числах июня операция «Динамо», проведенная в немыслимых условиях, чудом увенчалась успехом: рассчитывая спасти порядка двадцати пяти тысяч человек, сумели вывезти триста пятьдесят тысяч, правда бросив на берегу всю технику и тяжелое вооружение[159]. Французы лишились трети своей армии, а оставшиеся силы были дезорганизованы; у англичан во Франции осталось всего две сильно потрепанные дивизии; в Норвегии части союзнического экспедиционного корпуса смогли 28 мая взять Нарвик, но его пришлось оставить уже на следующий день, поскольку люди и техника теперь были нужны для обороны самой Англии, оказавшейся после череды поражений ужасно уязвимой: все силы Альбиона составляли теперь три пехотные дивизии, четыреста пятьдесят танков, пятьсот орудий и двадцать девять эскадрилий истребительной авиации. Остальные части находились «в процессе обучения» и были в буквальном смысле безоружны.

В Лондоне премьер-министру ежечасно докладывали обстановку на фронтах. В течение всего дня и до глубокой ночи, в кабинете, в машине, в поезде, в кровати и даже в ванной он диктовал сотни приказов и распоряжений комитету начальников штабов и различным министерствам и ведомствам; последние три месяца он завел привычку приклеивать на свои директивы маленькие красные листки с пометкой: «Action this Day!»[160], которые наводили страх даже на самых отчаянных разгильдяев и гарантировали наискорейшее исполнение. Предстояло сформировать новую армию из осколков старой и превратить любого подданного Его Величества в стойкого бойца. 4 июня, сообщая депутатам палаты общин об успехе эвакуации войск из Дюнкерка, он произнес бессмертные слова: «Нам не следует считать эту операцию победой; в войнах не побеждают эвакуациями. […] Мы пойдем до конца, мы будем сражаться во Франции, мы будем сражаться на морях и в океанах, мы будем сражаться с растущей уверенностью и растущей силой в воздухе, мы будем защищать наш остров, чего бы это нам ни стоило, мы будем сражаться на берегу, мы будем сражаться на посадочных площадках, мы будем сражаться в полях и на улицах, мы будем сражаться в горах, мы никогда не сдадимся! И даже если наш остров или большая часть его окажется захваченной и задушенной голодом, чего лично я не допускаю ни на секунду, то тогда наша заокеанская империя силами флота продолжит борьбу, пока Провидению не будет угодно, чтобы Новый Свет со всеми его ресурсами и мощью пришел на помощь и освободил Старый».

Речь произвела огромное впечатление, даже среди лейбористов многие депутаты не могли сдержать слез. Но несмотря на заявление, что британский народ готов сражаться «долгие годы, если потребуется, и в полном одиночестве, если придется», Черчилль считал, что у его страны сохраняются моральные обязательства перед Францией. Еще до завершения эвакуации Дюнкерка он распорядился восстановить экспедиционный корпус и отправить его во Францию как можно скорее. Он также решил перевести туда еще две эскадрильи истребителей. Тем временем положение на фронте не переставало ухудшаться: 6 июня сто немецких дивизий перешли в наступление на Сомме и Эзне; западнее под угрозой оказались Руан и Гавр. В тот день Черчилль позвонил своему старому товарищу генералу Спирсу, который, как и в 1915 г., был офицером связи при французском командовании: «Имеется ли настоящий план сражения? Что французы намерены предпринять в случае прорыва их обороны? Стоит ли всерьез относиться к проекту создания оборонительных рубежей в Бретани? Есть ли иное решение?» Спирс отметит: «Его доверие к французскому командованию сильно пошатнулось. […] Он разочарован, неуверен и недоволен». И это так, тем более что британский посланник Кэмпбелл доносил из Парижа, что французское правительство на всех уровнях поражено капитулянтскими настроениями, развитию которых способствовали быстрое продвижение немецкой армии, угрожавшей теперь уже самой столице, и объявление 10 июня войны Италией, усугубившее и без того тяжелое положение.

Черчилль не колебался ни секунды: он снова пересек Ла-Манш, чтобы укрепить французское правительство, заразив его собственной уверенностью и энергией. К тому времени французские руководители уже эвакуировались из Парижа, и Черчилль в сопровождении Идена, Исмея и Дилла нашел их в Бриаре, где состоялось импровизированное заседание Верховного совета. Там были: Рейно, маршал Петен, генералиссимус Вейган, генерал Жорж и генерал де Голль, только что назначенный заместителем государственного секретаря по национальной обороне. Заседание открыл Вейган, зачитавший мрачный доклад о текущем положении на фронте, подтвержденный по всем пунктам генералом Жоржем. Черчилль был поражен пессимизмом своего старого друга Жоржа, которому глубоко доверял, но он прибыл взбодрить приунывших коллег и потому битых два часа пытался убедить их продолжать борьбу: «В прошлую войну тоже бывали моменты, когда казалось, что все кончено»; «Немецкие войска измотаны, и в ближайшие двое суток их натиск должен ослабнуть»; «Быть может, нам удастся провести британское контрнаступление в районе Руана»; «Если при обороне столицы сражаться за каждый дом, то там можно будет сковать большое количество вражеских дивизий»; «Вы уже думали о ведении партизанской войны?»; «Обязательно найдется эффективное средство борьбы с танками». Вейган прервал его, задав вопрос, что будет, если немцы смогут высадиться в Англии; Черчилль ответил, что он «еще не проработал этот вопрос детально», но «в общем, я бы предложил сначала потопить как можно больше по пути, а потом лупить по головам тех, кто сумеет выползти на берег». К тому же «Королевские ВВС отразят любой налет немецкой авиации, едва он начнется», однако, «что бы ни случилось, мы продолжим сражаться всегда, all the time, everywhere, везде, без пощады, no mercy. Затем победа!» Увлеченный собственным порывом, Черчилль заговорил по-французски, и Рейно рассеянно пробормотал: «Перевод».

Неважно, на любом языке это было прекрасное выступление, но, к вящей досаде Черчилля, Вейган, Петен, Жорж и даже Рейно выдвинули возражения всякого рода: у французской армии больше нет резервов, эта война сильно отличается от прошлой, проект создания укрепрайона в Бретани иллюзорен, об уличных боях в Париже и речи быть не может, а партизанская война приведет к опустошению страны. Один только де Голль, оставшийся после заседания переговорить с Черчиллем наедине, не желал капитулировать и говорил о продолжении борьбы, пусть даже и в Северной Африке, если придется.