Хельги бросил взгляд на трех своих женщин, и Амунд уточнил:

– Я говорю о госпоже Брюнхильд. Ее руки приносят мне удачу.

В душе у Хельги все вскипело. Только что боги предрекли ему победу, принесенную женщиной, предостерегли от ётунов – и князь ётунов немедленно пожелал получить его дочь! Пусть всего лишь как помощницу для обращения к богам, для почетной должности земной валькирии, но трудно ему было бы найти менее подходящее время для такой просьбы.

– Моей старшей дочери уместнее будет взять это на себя, – процедил Хельги, стараясь не выдать волнения.

– Боюсь вызвать неудовольствие ее мужа – он ведь заплатил выкуп за то, чтобы она помогала во всем ему одному. – Улыбка скользнула под усами Амунда, словно белка в гуще ветвей. – Но госпожа Брюнхильд никому, сколько я знаю, даже не обещана, и просьба моя не нарушит ничьих прав.

Не обещана! Сам намек на то, что Брюнхильд не обручена, показался Хельги опасным, как будто эта «просьба», о которой помянул Амунд, как раз и касалась обещания ее руки. «Ты ее не получишь!» – такой ответ рвался из его души, но он сумел сдержаться.

– Попроси ее, – предложил Хельги, – и если она пожелает…

Он был бы доволен, если бы Брюнхильд ответила отказом, но, зная ее, этого не ждал. Опасность воодушевляла Брюнхильд, и князь ётунов не заставит ее отступить, обнаружить робость на вершине Святой горы, перед глазами людей и богов. Хельги и гордился отвагой своей дочери, и досадовал на нее.

Амунд тоже это знал и потому, направляясь к трем женщинам в белой одежде, имел вид сдержанного довольства.

Когда Брюнхильд встретила его взгляд, сердце ее словно оторвалось и покатилось вниз, в придачу ухая, как сова, улетающая в темноту густого леса. Князь плеснецкий держался с невозмутимым достоинством, но в глазах его Брюнхильд видела послание, предназначенное ей одной.

– С позволения твоего отца, – начал он, поклонившись всем трем, – прошу тебя, госпожа Брюнхильд, помочь мне в моем деле. У меня нет валькирии, что помогла бы мне обратиться к богам, и я хочу, чтобы ты держала чашу.

Он повернулся и показал на Хавлота, стоявшего среди волынцев с серебряной чашей в руках.

Брюнхильд тоже взглянула туда. Чаша была довольно большой, широкой, на низкой устойчивой ножке. На боках ее виднелся позолоченный чеканный узор – сетка из побегов и цветов.

– Эта чаша из твоей добычи? – понизив голос, спросила Брюнхильд.

– Нетрудно догадаться об этом. Я сам выбрал одну из лучших, такую, с какой и сама Фрейя не постыдилась бы появиться. Прошу. – Амунд двинул рукой, будто открывая ей путь.

Брюнхильд взглянула на Хельги: на лице его лежала тень скрытого недовольства, но он не подал ей никакого знака. И Брюнхильд направилась к Хавлоту. Просьба Амунда польстила ей, и она уже видела себя с этой чашей в руках – белую и золотую, будто богиня в одежде из облаков и солнца. Она и Амунд на площадке Святой горы, будто боги на вершине мира…

Хавлот с поклоном передал ей чашу и отступил. Его продолговатое лицо с крупным носом имело тревожное выражение, выдавая истинные чувства волынцев – они не хуже других понимали, что кияне к ним настроены недружелюбно. Но тем яснее выступало спокойствие Амунда – он был словно утес, о который разобьются волны людских тревог.

Удар в бычий лоб Амунд нанес так легко и привычно, будто раскалывал яйцо. Священного молота чужаку, конечно, не дали, но обух его секиры с искусным золотым узором послужил не хуже. Да он мог бы и кулаком управиться, подумалось Брюнхильд. Мысль о его силе ее не пугала, а скорее будоражила и возбуждала. И сложен он так ладно – руки и ноги не кажутся слишком длинными при таком росте, и двигается он так ловко… Нет, она не настолько сошла с ума, чтобы счесть его красивым, но если смотреть со спины, когда лица не видно… Осознав, что почти любуется Амундом, Брюнхильд отвела глаза и устремила невозмутимый взор на крону дуба в осенней листве.

Пока Амунд и его люди глушили и резали бычка, Брюнхильд, стараясь отвлечься от смущающих ее помыслов, заглянула в чашу. И неслышно охнула. Вчера они с Рагнаром тайком пробрались в клеть и осмотрели дары, которые Амунд передал Хельги. Там тоже были три багдадские чаши, и на всех трех некий всадник, как видно, царского рода, поражал стрелой или копьем львов или медведей. На одной из чаш он даже сидел верхом не на коне, а на верблюде и пускал стрелы в бегущих ланей. Но эта чаша несла в себе совсем иную повесть. На дне ее бросался в глаза огромный орел с расправленными крыльями. В лапах перед собой он сжимал, держа за бедра, обнаженную женщину с поднятыми руками, вся она была меньше орла. На запястьях и на щиколотках у нее были браслеты – единственная ее одежда, – а в пальцах она сжимала какой-то плод, вроде ягоду, поднеся ее к самому клюву орла.

У Брюнхильд забилось сердце. Дары, которые Амунд вручил ее отцу, означали удачный поход, успешную охоту – похвальба под видом почтительности. Но что значит… это? Орел похищает женщину? Божество в облике орла уносит деву… богиню? Ее пробрала дрожь волнения, будто она получила ясное признание в тех желаниях и намерениях Амунда, о которых он пока не говорил вслух.

Да это же сага о похищении Идунн! Великан Тьяци, повелитель зимних бурь, однажды принял облик орла и похитил богиню вместе с ее яблоками вечной молодости… Брюнхильд еще раз глянула на рисунок. Плод в руке женщины с браслетами напоминал не столько яблоко, сколько ягоду малины, но может, в сарацинских странах такие яблоки?[30]

Великан с севера в облике орла… Орел! У Амунда в Плеснецке есть ловчий орел по имени Атли, берущий в одиночку волков, он рассказывал ей об этом три лета назад…

Но не успела Брюнхильд успокоить бурлящие мысли и понять, что ей об этом думать, как Амунд обернулся и сделал ей знак. Брюнхильд подошла и наклонилась, чтобы подставить чашу под струю дымящейся крови. Горячая кровь плеснула ей на пальцы, и, как всякий раз, она содрогнулась, будто ее коснулось божество. Запах горячей крови бил в ноздри. Ее растили с мыслью о подобных обязанностях, она много раз видела принесение жертв и ждала дня, когда сама сможет принять в этом участие, не со страхом, а с нетерпением. Но сейчас у Брюнхильд дрожали руки от волнения.