сряде»: среди варягов и полян чуть ли не у каждого с дружиной ушел то сын, то брат, то зять или шурин. Но не было мертвых тел, которые нужно готовить к погребению. Каждый думал устроить поминки по сгинувшим, но из-за неясности их судьбы до сих пор точили сомнения: верно ли их нет в живых? Может, всплыли еще какие вести? Одетые в белое мужи и старцы сидели на длинных скамьях с сокрушенным видом, вполголоса переговариваясь и наблюдая за князем. Мало кто мог похвалиться новым кафтаном. Перед престолом уже лежали дары, которые Унерад и Божевек поднесли князю – третья часть их добычи, а еще присланная с ними часть добычи черниговцев и радимичей, – но Хельги едва взглянул на них. От такого многообещающего похода он ожидал большего…

– Была самого князя Грима добыча, – сказал ему Божевек, – да ее Улебовы люди забрали.

– Как так? – Хельги опять нахмурился.

В сокровищах заключена удача, и если бы от Грима ему что-то привезли, это бы означало, что хотя бы часть ее сохранена.

– Две лодьи там было, а уж что в них – то мы не ведаем. Улебовы сказали, сам князь им поручил, как их вперед отправлял. Велел беречь.

– И что с ними сталось? – спросил такой же мрачный Карл. – Где эти две лодьи?

– Улебовы их сберегли, да нам не отдали. Князь Ётун было хотел забрать у них и тебе доставить, да они сказали, это, мол, доля жены Гримовой, они ей и отвезут.

Лицо Хельги чуть прояснилось: вдова сына имела право на его имущество. Но имя Амунда его задело. Как дальше с ним быть – этот вопрос занимал немало места среди горьких его раздумий. Амунд попросился несколько дней отдохнуть, прежде чем трогаться дальше на запад, и Хельги разрешил, но видеть гостя ему было невыносимо. Амунд поднес ему богатые дары – шелковые одежды, тканые ковры, серебряные чаши и блюда, золотые динары, пряности, – и Хельги принял их, как велел долг хозяина, но смотреть на эти сокровища ему было противно. От них как будто несло кровью…

Вошла Брюнхильд, приблизилась к отцу, молча обняла его, припала к плечу. При виде нее лицо Хельги немного посветлело, но тут же омрачилось опять. Исчезли солнечные золотистые шелка, теперь она была одета в «печальную сряду», во все белое, и только коса, просто заплетенная, оставалась золотой, как луч зимнего солнца среди снегов. Под стать печальному платью было и ее лицо: без привычной улыбки, бледное, с заострившимися высокими скулами, с поджатыми губами. После ночи, почти бессонной, под глазами залегли тени, веки покраснели от слез. В полной мере Брюнхильд понимала, какой удар обрушился на их род: потерян брат, потерян первый наследник отца, ушла удача, а взамен пришли бесчестье, бессилие и долгое горе. Унижение отца и его престола она ощущала в полной мере, как свое. Трудно будет восстановить численность отважной, опытной дружины, погибшей вместе с Гримом, это дело не на один год. Но брата не вернуть. За него, павшего жертвой хазарского вероломства, можно только отомстить. Но как? Какими силами, если и цвет Киевской Руси, и половина полянских ратников не вернулись? Это бесчестье грозило на многие годы зависнуть над киевским столом темной тучей, и чем больше проходило времени, тем тяжелее становилось на сердце от понимания, что это горе не из тех, что просто избываются. «Все горе не привыплакать, да не привысказать, не привысказать, да не привычитать», – говорила Бранеслава, когда они с Венцеславой под руки вели ее домой с заборола, и эти слова звенели в мыслях Брюнхильд в лад ее шагам.

Но она слишком привыкла быть не только дочерью отца, но и дочерью князя, чтобы могла сосредоточиться только на своем собственном горе. Свое горе она выплакала и «приразмыкала», как говорят, на душе стало легче, но жалость к отцу и тревога за будущее никуда не делись.

– Ты слышал, что люди говорят? – тихо спросила у отца Брюнхильд. После причитаний голос ее звучал хрипло. – Гриди толкуют, будто Амунд нарочно Грима на гибель оставил. Что отомстил ему за то… за тот случай. Я даже вроде слышала, – зашептала она, – будто иные на месть подбивают.

– Чего еще не хватало! Мало нам покойников – еще побоище устроить! Эй, Мирош! – окликнул Хельги своего тиуна, и тот немедленно подбежал. – Приготовь бычка – завтра пойду на Святую гору. В память сына жертву принесу и у богов совета спрошу.

Бояре стали оживленно переглядываться, закивали, гриди и челядь зашептались. Хельги славился умением говорить с богами и этому был обязан своими удачами. Теперь же было ясно, что удача отвернулась от княжьего рода и только боги могли подсказать, как вернуть ее, как избавиться от бесчестья и возместить потери.

Но еще до вечера на княжий двор прибежал человек от зятя, Предслава, с тревожной вестью: кияне пошли громить Козары!

С тех давних времен, когда хазарские владения доходили до Днепра и поляне платили им дань, в Киеве жили свои хазары, и дворы их заполняли собственное урочище под названием Козары. Частью это были разные ремесленники, многие занимались мелкой торговлей, там же держали несколько гостиных дворов для тех торговцев, что раз в год проезжали с запада, от баваров и моравов, к хазарам и дальше на восток, к стране Сина, где делали самые дорогие шелка с причудливыми зверями. Частью киевские хазары принадлежали к жидинской вере, давным-давно принятой в самой Хазарии, частью, как и там, поклонялись Высокому Синему Небу.

Незадолго до сумерек к Козарам двинулась возбужденная толпа киян. Иные вооружены были только кольями и дубьем, но многие прихватили топоры, копья. Все утро люди толковали на улицах, потом разошлись и вновь сошлись у поминальных столов; выпили пива и браги, разгорячились. Не было мертвых тел, которые надо было везти на жальник, и потому мысли сразу обращались к мести. До хазар на Итиле дотянуться было нельзя, но до своих, здешних – можно.

Когда князь узнал об этом, погром уже начался. С ревом выламывали ворота и двери изб, избивали жителей, растаскивали все имущество, какое попадалось под руку, уводили скот. Особенной яростью отличались родичи погибших. В иных хазарских дворах не оставалось в живых никого – ни человека, ни животного.

На Киевой и на Княжьей горе закрыли ворота. Хельги отправил ближнюю дружину на забороло, и на остаток дня Княжья гора оказалась в осаде. С заборола были видны бегущие толпы и отдельные люди – кто спешил к Козарам, размахивая дубьем, кто обратно, уже волоча что-то