— Клянусь честью, генерал, должен признать, что вы превосходно осведомлены. Первый консул от всей души желает мира и знает, что в вашем лице имеет дело с отважным и честным противником. Но поскольку он не может с вами увидеться — ведь вы, вероятно, не захотите поехать в Париж, — он направил меня к вам.

— Другими словами, к аббату Бернье.

— Генерал, не все ли вам равно, если я даю слово, что первый консул утвердит все, о чем мы с вами договоримся? Каковы же ваши условия мира?

— О! Они весьма простые, полковник: пусть первый консул вернет трон его величеству Людовику Восемнадцатому, станет его коннетаблем, его главнокомандующим, главой всех его сухопутных и морских сил, и я первый стану его солдатом.

— Первый консул уже дал свой ответ.

— Вот почему я решил сам ему ответить.

— Когда же?

— Сегодня ночью, если представится случай.

— Каким же это образом?

— Я возобновлю военные действия.

— Но ведь вам известно, что Шатийон, д'Отишан и Сюзаннет сложили оружие?

— Они вожди вандейцев и от имени вандейцев могут делать все, что им угодно, а я вождь шуанов и от имени шуанов буду поступать так, как найду нужным.

— Так, значит, генерал, вы обрекаете на уничтожение этот злополучный край!

— Это подвиг мученичества, на который я призываю христиан и роялистов.

— Генерал Брюн сейчас в Нанте, и с ним восемь тысяч пленных, которых нам только что вернули англичане после своих поражений при Алкмаре и Кастрикуме.

— На этот раз пленным повезло: синие нас приучили никого не брать в плен. Что до числа наших врагов, это нас не слишком заботит.

— Если генерал Брюн, присоединив эти восемь тысяч пленных к двадцати тысячам, которых он получает от генерала Эдувиля, здесь ничего не добьется, то первый консул сам двинется на вас во главе сотни тысяч солдат.

Кадудаль усмехнулся.

— Мы постараемся ему доказать, что достойны чести с ним сражаться.

— Он сожжет ваши города!

— Мы засядем в хижинах.

— Он испепелит ваши хижины!

— Мы переселимся в леса.

— Подумайте как следует, генерал.

— Окажите мне честь, полковник, останьтесь со мной на сорок восемь часов, и вы увидите, что я уже все обдумал.

— Охотно соглашаюсь.

— Только, полковник, не требуйте от меня больше, чем я могу вам предложить: вы будете спать под соломенной крышей или, закутавшись в плащ, под ветвистым дубом, получите от меня коня, чтобы меня сопровождать, и охранную грамоту, когда покинете меня.

— Согласен.

— Дайте слово, полковник, что вы не станете протестовать, какие бы я ни давал приказы, и не помешаете мне доводить задуманное до конца.

— Мне не терпится посмотреть, как вы будете действовать, и я охотно даю вам слово, генерал.

— И вы сдержите его, что бы ни происходило у вас на глазах?

— Что бы ни происходило у меня на глазах! Я уже не буду действующим лицом и ограничусь ролью зрителя. Мне хочется доложить первому консулу: «Я сам это видел».

Кадудаль улыбнулся.

— Ну, так вы увидите, — сказал он.

Тут двери распахнулись и двое крестьян внесли накрытый стол, на котором дымился суп с капустой и соблазнительно белел большой кусок сала, а в огромном кувшине, стоящем между двумя стаканами, пенился, переливаясь через край, только что нацеженный из бочки сидр. Лепешки из гречневой муки составляли десерт этого скромного ужина.

На столе было два прибора.

— Вы видите, господин де Монтревель, — проговорил Кадудаль, — мои молодцы надеются, что вы окажете мне честь отужинать со мною.

— Готов исполнить их желание! Честное слово, я сам попросил бы у вас поесть, если бы вы мне не предложили, а если бы вы отказали, то я попытался бы силой вырвать у вас свою долю!

— Ну, так прошу к столу!

Молодой полковник уселся с довольным видом.

— Прошу прощения за такой ужин, — улыбнулся Кадудаль, — я ведь не получаю полевых денег, как ваши генералы, и меня кормят мои бойцы. Что ты еще нам дашь, Бей-Синих?

— Фрикасе из цыпленка, генерал.

— Вот меню вашего ужина, господин де Монтревель.

— Да это настоящий пир! Теперь я опасаюсь только одного, генерал…

— Чего именно?

— Пока мы будем есть, все будет хорошо, но вот когда мы станем пить…

— Вы не любите сидр? Ах, черт возьми, мне прямо неловко перед вами. Сидр и вода — единственные мои напитки.

— Не в этом дело: за чье здоровье мы будем пить?

— Только и всего, сударь? — с достоинством сказал Кадудаль. — Мы выпьем за здоровье нашей общей матери, Франции. Мы оба служим ей верой и правдой, хотя и ставим себе разные цели. За Францию, сударь! — провозгласил он, наполняя стаканы.

— За Францию, генерал! — отвечал Ролан, чокаясь с Жоржем.

Веселые, со спокойной совестью, они придвинули к себе тарелки и с буйным аппетитом молодости — старшему из них не было и тридцати лет — набросились на суп.

По окончании ужина Кадудаль и Ролан, облокотившись на стол и протянув ноги к огню, пылавшему в очаге, испытали приятное чувство удовлетворения — обычное следствие трапезы, приправами к которой служат аппетит и молодость.

— Генерал, — проговорил Ролан, — вы обещали показать мне кое-что интересное, о чем я смогу доложить первому консулу.

— А вы мне обещали, что не будете противиться ничему.

— Да, но я хочу оговориться: если то, что я увижу, вызовет мое возмущение, я буду вправе удалиться.

— В таком случае, полковник, останется только оседлать вашего коня или моего, если ваш выбьется из сил, и вы свободны!

— Прекрасно.

— Вам повезло, — продолжал Кадудаль, — дело в том, что я здесь не только генерал, но и вершитель правосудия и мне давно уже предстоит учинить расправу над одним человеком. Вы сказали мне, полковник, что генерал Брюн прибыл в Нант, я это знал. Вы сообщили мне, что его авангард находится в четырех льё отсюда в Ла-Рош-Бернаре, и опять-таки я об этом знал; но вам, вероятно, неизвестно, что авангардом командует не военный, такой же, как мы с вами, а гражданин Тома Мильер, правительственный комиссар. Должно быть, вы не знаете и того, что гражданин Тома Мильер в сражении не пользуется, как мы, пушками, ружьями, штыками, пистолетами и саблями, но пускает в ход машину, которая изобретена одним из ваших республиканских филантропов и называется гильотиной.