Большая работа, результатом которой стало признание Баженова, на самом деле только подготовка к еще большей следственно-процессуальной работе по сбору доказательств, опознанию тел, вещей, по проведению многочисленных экспертиз и очных ставок, по составлению томов документов. До суда дело дойдет в лучшем случае через год, а то и много позже.

Оценив мысленно предстоящую огромную и трудную работу, Токарев тяжело вздохнул и посмотрел на Баженова, который подходил к выходу в сопровождении двух сотрудников.

— Что? — рассеянно переспросил следователь.

— Я говорю, написал все, что знал. Все до конца, — в гримасе преступника проступила детская, виноватая надежда. — Вы обещали подумать о записке для Валеньки.

— О чем? — в голосе Токарева сквозила неприязнь.

Он помнил свое обещание с намеком на положительное решение. Напоминание о нем пробудило стыд и злость на того, кто его вроде бы как устыдил. С какой стати он должен держать слово перед убийцей? Ничего он не обещал! Так нужно было сказать в интересах дела, да и вообще перед ним уже не человек, а так, биоматериал.

— Ну, о записке. Забыли?

— А чего тут думать-то? — следователь с усмешкой посмотрел в глаза Баженова. — Записка приобщена к делу, в адрес уже едет наряд. Изымут с понятыми, возьмут объяснения с родителей. Всё как положено, Паша. Уведите!

Токарев отвернулся и не заметил, как выражение лица Баженова изменилось. Что-то волчье мелькнуло в его взгляде, рот хищно раздвинулся. Он весь напрягся, чуть присел, превратившись в смертоносный зубастый кусок кровавой плоти. Резко тряхнув плечами, бандит разметал расслабленных конвоиров, сделал шаг вперед и стремительно, как подпружиненный нож, налетел на следователя, стремясь укусить его за лицо.

Сбитый с ног Токарев, приваленный тяжеленным Баженовым, рухнул на пол, перевернув стол и стулья. Разложенные детали видеокамеры брызнули во все стороны, загрохотала опрокинутая мебель, Кривицкий отскочил, как ошпаренный. Токарев слышал горячее мокрое дыхание зверя, тянувшегося к его горлу, ко всему, до чего удастся добраться. В сутолоке возни мелькали искаженное бешенством лицо, ощеренные зубы, красные, хищные глаза, исполненные ненавистью и ликованием. Животный ужас парализовал Токарева, он понял, что его сейчас начнут грызть. Сплетенные тела сотряслись от каких-то ударов. Баженов сразу перестал двигаться, обмяк, уронив голову на грудь следователя.

Николай Иванович закрыл глаза. Он понял, что опомнившиеся охранники несколькими сильными ударами резиновых палок вырубили Баженова. Опасность миновала. Токарев попытался скинуть с себя огромное растекшееся тело, но не смог сместить его даже на миллиметр.

— Помогите, — задыхаясь, выдавил он.

Втроем милиционеры отвалили преступника к стене. Токарев медленно поднялся, машинально отряхнул одежду, потер ушибленный локоть и посмотрел на поверженного врага. Скрученное тело, тряпичные ноги и руки застыли в неестественном положении. В приоткрытых глазах вместо зрачков отливали зеркальной мутью алые белки. Избитое окровавленное лицо свесилось к полу. Предательское, раздражающее чувство жалости и стыда за вынужденный обман опять накатило на следователя.

— Живой?

Один из милиционеров наклонился, приложил пальцы к шейной артерии Баженова, помедлил.

— Живой.

— Составьте акт о нападении, как положено. Я к себе, — сразу всем сказал он. — Приберитесь тут. Задержанного в камеру, приведите его там в чувство. Гена, — он поднял на Кривицкого напряженный взгляд. — Организуй наблюдение за ним до передачи в СИЗО. Обход и проверка камеры каждые полчаса. Нет! Каждые пятнадцать минут, с записью в журнале. Если с ним что-то случится, лично ответишь! Выполняй!

Он широким шагом переступил через тело и покинул камеру.

* * *

«Нельзя отворачиваться от преступника, — думал на ходу Токарев, стараясь поднять себе настроение. — Отвернулся — и чуть без ушей не остался. Объел бы он мне уши, как Тайсон Холифилду, то-то смеху было бы».

Но все-таки ему было мерзко. Правильно ли он сделал, что обманул Баженова? Безусловно — да. Иначе и быть не могло. Показания нужны позарез, а деньги, или что там в шкатулке, отдать жене преступника невозможно. Отдашь — потом скажут, что вступил в сговор, взял себе часть. Нет, так не делается.

В кабинете он, не включая свет, согрел чайник, сделал себе крепкий сладкий кофе. Луч уличного фонаря тускло освещал часть помещения. На сейфе блестела кружка Солнцева, которую никто не решался тронуть. «Надо будет завтра почистить содой и передать Зайцеву, — решил он. — Хороший парень, пусть пользуется. Вроде как Алексей Николаевич с нами». Ему стало грустно.

Кипяток обжигал горло, боль приносила некоторое душевное облегчение. Токарев запрокинул голову на высокую спинку кресла и закрыл глаза. Попытался мысленно окинуть проделанную работу, вспомнить людей, проходивших по делу, наметить ближайшие мероприятия, но не смог, не было сил. Его колотило от крайнего напряжения этого бесконечного допроса, от пережитого нападения. Он невероятно устал и вместе с тем ощущал нездоровую, лихорадочную бодрость, от которой, кажется, никогда не избавишься. Что-то внутри само решало, о чем думать, о чем нет. Мысли упорно возвращались к Баженову.

«Должно быть, он уже в камере, — представилось Токареву. — Очухался, сидит на шконке, зажав голову руками. Страшно представить, о чем он думает! Раздавленный человек, будто на самой вершине тонкой, как игла, высокой скалы. В полном, вечном одиночестве. Зияющая бездонная пропасть вокруг. Черная глубина отчаяния и горя. Никто не придет на помощь. Он проклят родными, которых любил, родными тех, кто пострадал от него. Вся дальнейшая жизнь — сплошной вой отчаяния и скрежет зубов. И ничего нельзя изменить! Самое страшное, что ничего нельзя изменить. Поздно сожалеть о выбранном когда-то легком пути наживы. Впереди ад, который будет кипеть снаружи и внутри. А ведь все могло быть иначе! Что бы он ни сделал, его все равно мучительно жаль. Единственное, что может спасти несчастного, — смерть, ледяное забвение. Или все-таки и у него есть надежда? Должна быть, не смотря на все горе, что он принес людям. Все равно обязательно должна быть надежда! Иначе нельзя жить — тупик. Дурацкий Свекольников со своими проповедями!»

Дверь кабинета тихо отворилась, вошел Шаров.

— Ты здесь? — удивился он. — Мне Кривицкий сказал, а я не поверил. Чего домой-то не едешь?

— Сейчас поеду. Решил кофе попить, совсем в горле пересохло.

— Да, ночка выдалась! Мне рассказали, как тебя чуть не покусал наш задержанный.

— Сам виноват, бдительность потерял, — Токарев решительно поднялся. — Пойду.

— Николай Иванович, а откуда ты вдруг столько денег достал? — в темноте вопрос Шарова прозвучал двусмысленно.

«Выкрутил из Вадима Сысоева по ходу расследования кражи колес, — подумал Николай Иванович. — Сами просили ускорить, усилить, проявить выдумку». Пакет, содержащий двести шестьдесят тысяч рублей красными купюрами, с момента появления в бардачке «шестерки» следователя стал причиной тягостных размышлений. Как будто он совершил пакость, но до конца не уверен — может быть, это не он совершил или это не пакость вовсе. До самого момента использования денег в допросе Баженова он и не прикасался к пакету.