– Разрешите пообщаться с сыном, товарищ сержант? – заискивающе глядя на погоны, попросил он. – Буквально пять минут!

– Не положено вообще-то… – Милиционер почесал ухо и махнул рукой: – Валяйте, общайтесь. Только тихонечко.

Поохав, посокрушавшись, несмело потрепав Ваньку по плечу, отчим осторожно вынул из кармана куртки бутылочку домашней наливки, из другого – граненый стакан. Забулькало так, что казалось, слышно в большом актовом зале, временно переоборудованном в зал суда. Сержант потянул носом, забеспокоился:

– Э-э! Вы там чего?

– Одну граммулечку, товарищ милиционер! Совсем капельку! Когда ему еще придется выпить?

– Парень, у меня проблем из-за тебя не будет? – понизив голос, спросил конвоир. – Я же все понимаю, но…

Ванька честно помотал головой. Какие проблемы? Его собираются посадить – вон даже отчим в этом уверен. Успокоить нервы – самое время. А что для русского человека является самым лучшим успокоительным?

– Ладно, если немножко – выпей. Только отвернись, что ли! Увидит кто…

Наливка была дедовской – вернее, по рецепту деда. Делала-то наверняка мать. Пахла она медом, красной смородиной, пшеницей – в общем, домом. Ванька махнул стакан и принялся вытирать слезы. Хоть и не очень крепкой была наливка, а пришлось сказать, что шибко крепкая.

В зале суда не было клетушки, в которых, как показывали в фильмах и в передаче «Человек и закон», сидят подсудимые до оглашения приговора. Была табуретка, поставленная особняком, так, чтобы с любого места было Ваньку видно. Позади табуретки застыл конвоир. Первое время, пока судья вслух зачитывал материалы дела, обвиняемый смотрел только на ноги сидящих в первом ряду зрителей. Обувь у всех была грязная, а кое у кого – в кровавых пятнах от раздавленной брусники. Ваньке очень хотелось под дождь – вымокнуть, перепачкаться в грязи, попробовать эту чертову бруснику на вкус, сделать еще кучу ненужных мелких дел, лишь бы не торчать здесь, у всех на виду, лишь бы не слышать слова обвинения.

Потом он поднял голову. Возле прохода сидел «цыган» с загипсованной рукой. Серая глаженая рубашка, галстук. Между бородой и усами – самодовольная усмешка.

Кровь бросилась в лицо, наливка ударила в голову, обостренное чувство справедливости подхватило Ваньку с места.

– Уважаемые товарищи советские судьи! – закричал он, простирая руку. – Граждане! Ежели я сижу тут, то почему же он сидит там? Ведь нож-то у него был! У него был нож, не у меня!

Тяжелые лапы милиционера опустились сзади на плечи, придавили, пригвоздили к табуретке. Судья стучал молоточком и что-то строго выговаривал, в зале радостно галдели, но среди всего этого шума Ванька ясно услышал слова «цыгана»:

– Я же еще тогда сказал тебе: сиди там, говно!

Ванька, почти не напрягаясь, таскал на одном плече трехпудовые мешки с цементом. Пятипудовый мешок с картошкой запросто нес на горбу. Однажды бабку Феклу из погреба вытянул, когда она туда свалилась и ногу вывихнула, – а бабка Фекла, почитай, пудов десять весила. Что Ваньке какие-то там лапы конвоира?! Отшвырнув от себя сержанта, он ухватил табуретку за ножку и ринулся в атаку.

* * *

Кто бы мог подумать? Оказывается, в следственном изоляторе помимо камеры был еще и карцер. В карцерах Ванька отродясь не бывал, а потому, все еще находясь под действием алкоголя, с интересом осмотрелся. Собственно, рассматривать было нечего: квадратная полуподвальная комнатка два на два метра, абсолютно пустая, без мебели. Шершавые влажные стены, каменный пол. Параша в углу, окошко в два кирпича под потолком – без решетки и даже без стекла. Вдоль одной из стен – отопительная труба в полутора метрах от пола. Ванька потрогал – чуть теплая. И все. Хочешь сидеть – сиди на голом полу. Хочешь лежать – туда же. Даже на стену особо не обопрешься, потому как цементная «шуба» царапается даже сквозь одежду.

Ванька прослушал, сколько ему тут назначили сидеть. Ну, видимо, до перевода в исправительно-трудовую колонию. В зале такой гвалт стоял, что судья замучился стучать молоточком. Прокурор что-то говорил о наглядной иллюстрации, немотивированной агрессии и нанесении увечий – наверное, это он «пенсионера» имел в виду, так как до «цыгана» Ваньке добежать не дали, и, соответственно, никаких увечий ему Ванька нанести не успел. Не считать же увечьем месяц назад сломанную руку? Эка невидаль! У них в колхозе, да и в институте то и дело кто-нибудь что-нибудь себе ломал. А если еще и вспомнить, что ныне загипсованная рука месяц назад вполне недвусмысленно сжимала тесак… Впрочем, об этом-то как раз никто почему-то не вспоминал. Зато довольно быстро обнаружили, что Ванька пьян. После этого государственный адвокат вообще больше рта не раскрыл. Приговор его заставили выслушать стоя, только от волнения и наливочного шума в голове он и половины слов не понял. Помнил только, каким яростным шепотом обещал ему конвоир заглянуть вечерком в карцер…

Стоять посреди карцера было неудобно, к тому же из окошка сильно поддувало и брызгалось – дождь не прекращался. Выбрав уголок посуше, Ванька сел на пол по-турецки. Через десять минут переменил положение – ноги затекли. Через полчаса отмерзла задница, пришлось какое-то время посидеть на корточках. Вот гады! Хоть бы лавку какую-нибудь поставили! Но, видимо, на то он и карцер, чтобы об удобствах забылось напрочь.

Тусклый серый свет в окошке постепенно становился фиолетовым. Ванька окончательно замерз и проголодался – чаю бы сейчас горячего! Но ни кормить, ни поить арестанта не спешили. Послонявшись из угла в угол, Ванька задрал голову и посмотрел на окошко. В темноте казалось, что на улице идет снег, а может, так оно и было. Попросить, чтобы прикрыли отверстие какой-нибудь фанеркой? Да не предусмотрено ведь наверняка. Положение и раньше-то не забавляло, а теперь, после того, как хмель выветрился, оно стало казаться удручающим. Неизвестно, как там будет в колонии, а здесь и сейчас, в темноте и сыром холоде, без еды и матраса, без надежды и поддержки, становилось попросту невмоготу.

Погрев немного ладони на едва теплой трубе, Ванька чертыхнулся и стал снимать казенную хэбэшную рубашку. Скомкав ее, он дотянулся до окошечка. Конечно, совсем заткнуть отверстие не удалось, но хотя бы ледяные брызги перестали сыпаться. Опершись спиной о трубу, он простоял больше часа, пока не стал клевать носом. Потом загремели засовы. Сначала екнуло под сердцем – показалось, что пришел давешний конвоир. Подвел его Ванька, конечно, страшенно: за то, что позволил передать заключенному выпивку, милиционер запросто мог лишиться погон. Но это был другой охранник. Ванька приободрился: кормить, что ли, будут? Или вообще – переведут в нормальную, сухую и освещенную камеру СИЗО? Однако охранник, мазнув по глазам ярким лучом фонарика, с усмешкой произнес:

– Я гляжу, тебе у нас жарко, курортник? Ну, хозяин – барин! А вот эту штуку я заберу, пожалуй, раз она тебе не нужна.

Ванька с ужасом наблюдал, как милиционер выдергивает из окошка промокшую рубашку. Только-только потеплело, только-только ветер перестал гулять внутри, а теперь… А что теперь?