В этот же день С. Д. Шереметев поспешил к П. Н. Дурново, который, оказалось, был в постели, так как «почувствовал ослабление, приняв сильную дозу лекарства, а главное ради волнений с назначением Булыгина, а еще более ради мероприятий Голубева, уже начавшем вводить перемены в духе, противоположном Акимову». Граф рассказал «о впечатлениях утренней беседы» с царем. П. Н. Дурново «слушал внимательно и казался доволен, отчетливо запрашивая, как все было»[707].

С. Д. Шереметеву казалось, что вопрос решен – председателем Государственного Совета будет П. Н. Дурново[708].

Однако царь с назначением тянул. Десятая сессия Государственного Совета прошла под председательством И. Я. Голубева. В начале июля 1915 г. И. Л. Горемыкин сделал попытку настоять на назначении А. Г. Булыгина, однако императрица Мария Федоровна не хотела отпускать его[709].

Бессилие правых в деле назначений в Государственный Совет очевидно. С. Д. Шереметев в дневнике и переписке фиксирует самые противоречивые слухи относительно назначения председателя Государственного Совета. Сам он не может (с 1909 года!) провести в Государственный Совет своего личного друга; при этом рассчитывает на помощь И. Л. Горемыкина, П. Н. Дурново, А. Г. Булыгина. П. Н. Дурново, желая занять пост председателя Государственного Совета, о намерениях царя расспрашивает С. Д. Шереметева. Недовольные И. Я. Голубевым, они никак не могут добиться его смещения. Это бессилие и весьма малая осведомленность правых относительно намерений царя отчетливо проявилась в их реакции на назначение 27 января 1915 г. министра внутренних дел Н. А. Маклакова членом Государственного Совета. «Одни говорят, что это признак его возвышения, а другие, что признак его падения, – писал С. Д. Шереметев. – И то и другое одинаково правдоподобно, и в этом-то наше горе»[710].

15 июля 1915 г. председателем Государственного Совета был назначен А. Н. Куломзин. «Обухом хватило меня назначение К[уломзина]», – признавался С. Д. Шереметев[711].

* * *

Война застала П. Н. Дурново в Виши. В последние тревожные дни перед ее началом, когда «русские задавали себе вопрос, продолжать ли лечение или возвратиться домой», П. Н. Дурново запросил телеграммой министра иностранных дел С. Д. Сазонова, как быть. Тот успокоил: «Можете спокойно продолжать лечение. Причин для беспокойства нет». С большим трудом, с помощью нашего посольства, через Булонь, Ньюкасл, Эдинбург, Норвегию (куда перебрались на маленькой шхуне, перевозившей в мирное время рыбий жир) добрались до Петербурга[712].

Во время войны, вспоминал В. Н. Коковцов, «около меня и П. Н. Дурново, проживавшего в одном доме со мной, образовался как бы центр осведомления о том, что происходило на войне. Мы черпали наши сведения непосредственно из Военного Министерства, куда имел прямой доступ по прежней своей службе А. А. Поливанов, живший недалеко от нас на Пантелеймоновской улице, и два раза в неделю, по воскресеньям и четвергам то у меня, то у Дурново, то у Поливанова собиралось 7–10 человек, критически осведомлявшихся о том, что было слишком неясно из публикуемых данных»[713].

5 декабря 1914 г. С. Д. Шереметев посетил П. Н. Дурново и записал в дневнике: «Он о военных действиях выразился сдержанно, не находя их соответствующими желанию и надеждам. Он предвидит затяжную войну и сознает необходимость быть подготовленным к многочисленным крупным вопросам, имеющим возникнуть по исполнению векселей… по Польскому, по счетам с общегородской организацией и общеземской, что лица, стоящие в их главе, уже заняли позиции и потребуют на чаек за свой временный патриотизм. Разговор был интересен и живой государственный ум Дурново вполне сказался, и я ушел от него успокоенный до некоторой степени, что не все же поверхностны, а есть и стойкие, возвышающие[ся] над положением, но “лично” не желал бы председателем [Государственного Совета] Д[урново], как более полезного во главе группы, а не там, где язык его связан был бы положением»[714].

Политика правительства настораживала правых с самого начала войны. «Правительство выдает слишком много векселей, расплата по которым будет тяжела». Вызывала подозрение деятельность А. В. Кривошеина, голос которого «возобладал» в Совете министров и который «давно не внушает доверия». Они предвидят «возможность такого поворота в нашей внутренней политике, которого злейший враг России не мог бы придумать». Осознается необходимость правым группам Государственного Совета и Думы «пересмотреть свою политическую программу и во многом видоизменить ее», чтобы «не быть застигнутым врасплох перед многосложными вопросами ближайшего будущего, перед уплатами по различным векселям и могущими быть неожиданностями, требующими заранее обдуманного сплоченного отпора»[715].

Внутренняя политика в условиях войны была, и в самом деле, гибельна. «Боязнь ответственности перед общественностью, – свидетельствует К. И. Глобачев, – сковала руки правящих сфер . Этот страх перед пресловутой общественностью превалировал над неминуемой опасностью, грозящей гибелью всему государственному строю»[716].

Правые это хорошо понимали. Уступки либералам, нежелание опереться на правых возмущали. «Видеть обновление в смысле усиления наклонной плоскости, по которой идти не могу, видеть явное нежелание давать ход людям старого закала и сознательно участвовать в этой крапленой игре я не в силах», – возмущался С. Д. Шереметев[717]. «Наши внешние неудачи, однако, меня менее тревожат, чем происходящее в районе Невы, где правительственное отступление все не останавливается. Вижу насилие и нахальство снизу, вижу растерянность и беспредельную слабость сверху»[718]. «Со времени нашего отступления с Дунайца и до последних дней мне не давали покоя вести с фронта, – вторил ему Н. А. Зверев. – Еще тягостнее и тревожнее стало на душе, когда собралась Г[осударственная] Дума и начала свою вакханалию под флагом спасения России от внешнего врага, при явном и благосклонном попустительстве преобразованного кабинета, вводившего в заблуждение Государя маниловскими перспективами единения страны и правительства»[719].