На высокой табуретке устроился он, возле печи, аккуратно застеленной клеенкой. С наступлением тепла она, видимо, превращалась до холодов в обеденный стол. Гость ел, а хозяйка, сотворившая сие чудо (потом, задним уже числом, К-ов поймет, сколь вкусно было это многоэтажное цветное сооружение), – хозяйка, поджав губы, немо смотрела на него старыми глазами. И вдруг подмигнула.

Ошеломленно замер он с набитым ртом. Стучали ходики, за распахнутым окном чирикали воробьи. Тут и другое веко дернулось, рот скривился, и мелко-мелко задрожали усики.

Ни жив ни мертв сидел К-ов. Что-то мягко шлепнулось под рукой. На блюдце покосился перепуганный сладкоежка. Рядом с полуразрушенным треугольником лежал выпавший из ложечки шматок торта. В то же мгновенье потянулось, нарастая, детское какое-то поскуливанье. Баба Регина? К-ов, только что слышавший ее кондукторский рык, не верил собственным ушам. «Паразит! – разобрал он. – Негодяй… Собака…» Еще что-то, уже не ругательства, уже про весну. Про ту самую весну, что ломилась в окно буйным теплом, запахами ломилась и звуками. «Редисочка пошла…»

Сколько дней минуло после ареста? Три? Четыре? Не больше четырех, а ей небось мерещилось – вечность. Малолетка К-ов не ощущал этой вечности, как не ощущал вкуса торта, как не понимал, что именно удивило его в комнате (ширма; твердила направо и налево, что Алик всерьез загремел, надолго, а ширму не убирала), но придет час, когда он узнает, сколь длинны бывают одни-единственные сутки. Тянутся, как ни заполняй их – вроде бы до отказа – делами, как ни бегай по кинотеатрам и парикмахерским, как ни твори по ночам сказочные лакомства… Отчего не творить? Мир, что ли, провалился в тартарары? Разверзлась земля под ногами? Ничего подобного. Торжествует справедливость, и она, как честный человек, рада этому.

Ей верили. Восхищались ее стойкостью – другая б на месте бабы Регины лезла из кожи вон, выгораживая сыночка, – смеялись в ее присутствии и звонко разгрызали молодую редиску, не подозревая, как страшно отзывается в сердце матери этот весенний хруст. Лишь один различал сквозь гул и треск холодных пространств как бы тихие позывные. Не под их ли аккомпанемент и писались те поразившие мальчика-соседа тюремные письма?

Пройдет время, мальчик вырастет и тоже пристрастится водить пером. Не над письмами, правда, будет корпеть, над другим, но так ли уж существен жанр? Главное – расслышать голос…

Отложив беспомощное перо, в отчаянье ловит сочинитель книг таинственную речь. Увы! Слова замирают подобно тем автомобильчикам на стене, он отчетливо видит их, но звук не доходит. Точно уши заложило… Слова замирают – и чужие слова и свои собственные – на костенеющем языке. Мычишь, глухонемой утешитель, а босая женщина – там, вдалеке, – напряженно и с надеждой вслушивается.

Если раньше дня не проходило, чтобы не позвонили из газеты или журнала, с радио или киностудии – всем нужен был, все о чем-то просили, на что-то подбивали, куда-то заманивали, – то теперь телефон молчал неделями. Он тоже затаился, на дно залег, никому о себе не напоминая, не задавая пустых вопросов. Зачем! Ничего ведь, знал, хорошего, не скажут: книги, уже набранные, уже готовые к печати, рассыпаются, журналы выходят с перебоями или не выходят вовсе, картины, иногда наполовину снятые, прихлопываются из-за отсутствия денег. И так всюду. То был уже не спад, не временный, как уверяли, кризис – что-то другое, более страшное и необратимое, похожее на смерть… Смерть, впрочем, тоже не обходила стороной.

В тот день телефон оживал дважды. Сперва женский голос сухо и деловито известил, что завтра, с двух до пяти, адрес такой-то, можно получить компенсацию, после чего трубка была сразу положена, он даже не успел спросить, какая компенсация, за что, но потом сообразил, что вспомнили, видимо, о той ежемесячной сотне, которую с прошлогоднего павловского повышения подбрасывали писателям и за которую можно было купить теперь разве что полкило масла. Но и то – хорошо, и за то – спасибо, тем более что давали не за месяц, а сразу за три, за квартал. Стало быть, уже не полкило – полтора.

И тут раздался второй звонок. На сей раз не торопились, а говорили как-то особенно медленно и проникновенно, несколько даже торжественно – заволновавшийся К-ов сразу понял: что-то стряслось. Уж не умер ли кто, пронеслось в голове, и – угадал: умер.

Умер писатель С. – хороший, редкий, удивительный писатель, К-ов упивался его медленной и негромкой прозой, походившей, как это и должно быть, на своего автора, тоже медлительного, никогда не повышавшего ровного глуховатого голоса: надо было напрягать слух, чтобы расслышать, что говорит вам этот крупный, плотный – и такая легкая поступь! – человек, а он, судя по приветливой улыбке на загоревшем лице, говорил что-то хорошее. Но даже в эти минуты складка сосредоточенности на высоком лбу, обрамленном хоть и сильно поредевшими, но все еще волнистыми волосами, не разглаживалась, будто постоянно и с напряжением всматривался куда-то своими слегка воспаленными – по ночам работал? – глазами, постоянно, с напряжением и ожиданием добрых вестей к чему-то прислушивался. И добрые вести до него, всегда опрятно и модно одетого, чудесным образом доходили – не потому ли казалось, что живет легче других? Легче и веселее, уютней как-то, надежней… Вот-вот, надежней, а потому наверняка переживет всех нас, таких суетливых и суетных, все беспокоящихся о чем-то, куда-то все летящих с выпученными глазами.

Не пережил… Умер четыре дня назад, в самый канун праздников, а на праздники газеты не выходили, народ разъехался по дачам сажать картошку (вся Москва, страшась голодной зимы, сажала картошку), поэтому чудовищная весть настигла К-ова с таким опозданием. Он все допытывался: не ошибка ли, тот ли это С. – фамилия-то распространенная, с полдюжины писателей носили эту фамилию, – но оказалось: тот. Похороны завтра, отпевание в два… «В два?» – переспросил он, а в голове прошмыгнуло – и он за это будет грызть себя долго, – что в два как раз выплата компенсации. Сосредоточившись, подробно записал, где и какая церковь: Троицы, ехать от Киевского вокзала в сторону «Мосфильма» – он эту часть Москвы знал плохо. Да и что, кроме центра, знал! – центра и своего, разумеется, района, самого дальнего, северного, куда вели, но так и не довели метро, бросили, полувырытое, заморозили, как замораживали, чаще всего без надежды на воскрешение, те же книги и те же фильмы.

Обычно даже близким приятелям не звонил без крайней нужды, но тут было невмоготу, и он принялся в возбуждении накручивать телефон. Одни не отвечали, для других это не было новостью – смирились, свыклись (за четыре-то дня!), говорили спокойно в прошедшем времени: «был… писал…», – и лишь один ахнул, посокрушался, затем стал выяснять, что за странный такой адресок, по которому дают завтра компенсацию. «Тебе-то, – спросил, – звякнули?» – и К-ова вновь уколол стыд за ту прошмыгнувшую мысль.

Ложась спать, взял с полки книгу С., но читал не подряд, а кусочками, то и дело отрываясь, и все время видел перед собой большое, загоревшее, со светлыми глазами лицо. Когда, интересно, разговаривали последний раз? Не мельком встречались, не перебрасывались на ходу словом-другим, а именно разговаривали, беседовали, с толком и вкусом, – когда и где? И вдруг осенило: в Америке! Ну да, в Америке, в Вашингтоне, три года назад – ровно три! – на литературной конференции. Ни К-ов, ни С. не были избалованы подобными вояжами, а тут вдруг – этакий фарт, но С., заядлый охотник, долго колебался, лететь ли, ибо – вот незадача! – конференция в Вашингтоне совпала по времени с открытием в Подмосковье охотничьего сезона.