переехать из Москвы сюда поближе. На Урале, в Сибири вам будет спокойней и лучше. Вы сможете быть вместе. Работу ты везде получишь, но будешь с сыном и с мамой. Где сейчас тетя Тася, Шура Мороз? Может быть, в те места, где они? Тебе это видней, и, если есть возможность переехать, то сделай это. Помнишь, как не хотел я, чтоб мама с Мариком ехали в Анапу, — я тебе писал об этом тогда. Предчувствие чего-то плохого было у меня, и оно меня не обмануло. Теперь же я хочу, чтобы вы переехали в более спокойное место и где жизнь может быть легче. Трудно мне что-либо советовать отсюда и настаивать на чем-либо определенном, — ведь я ничего не знаю, как там и что там…

Так что, Лидик, решай сама, но учти при этом мое пожелание, идущее из моего сердца, любящего вас больше всего на свете. Я так много перестрадал, все перенес, упорно стараюсь жить. И все для того, чтобы впоследствии вернуться в общество свободных людей, в свою любимую семью. Если б не эта светлая цель, то я давно бы уже не выдержал, скапутился бы. Я нахожусь на прежнем месте, работаю, болел некоторое время. Сейчас я чувствую себя хорошо, с этой стороны ты не беспокойся, родная. Меня обидело твое подозрение, что я, мол, не пишу тебе из-за посылок. Это не так. Я знаю, как тебе тяжело, что тебе пришлось перенести, как ты питалась сама, и было бы дико, если бы я ожидал от тебя посылок. Прошу тебя, и на этом я настаиваю, чтобы все материальные возможности ты направляла и использовала для сына и для мамы. Берегите себя!

Это единственное мое требование к вам. А себя я как-нибудь сберегу, я доживу обязательно до нашей встречи, я дождусь своего возвращения домой, — это моя клятва тебе, сыну и маме! Только будьте вы живы и здоровы. Ничего не посылай мне; если я буду нуждаться в помощи, когда уж не будет другого выхода, то я сообщу тебе об этом, — тогда ты мне поможешь. Недавно я получил от Паши, из Казани, хорошую посылку. Я очень благодарен Паше, думаю, что ты не винишь меня за это. Если я не писал в письме Паше о тебе, о сыне, то только потому, что за последнее время, я вообще не писал родственникам о вас, зная вашу отчужденность. Вот уже 3 месяца, как я им тоже совсем ничего не писал, ни одного письма. Не ругай меня за мои письма и сестре, и матери, — это ведь мои сестра и мать, они не забывают меня, я нуждаюсь в их поддержке и очень благодарен им. Их судьба мне так же близка, — пойми, что не могу я отсюда делать окончательное заключение насчет всего происшедшего, порывать с матерью, с сестрами. Свое слово я скажу, когда выйду на волю, встречусь с вами, поговорю. Может быть, нам еще предстоит такая счастливая, радостная жизнь, что забудем все обиды?

Дорогая моя Лидука! Я столько переношу сам и вижу несчастья других, что мне трудно быть в обиде на отдельных людей, — пойми это! Единственно, против кого я питаю жгучую злобу и жажду мести, — это к гитлеровским чудовищам, этим бандитам с большой дороги, погубившим нашу жизнь.

Ликин! Вчера у нас здесь была комиссия, отбирали людей для отправки в какое-то другое место. Я тоже прошел комиссию. Возможно, что в ближайшие дни уеду отсюда. Есть предположение, что поближе к вам, к Уралу. При первой возможности, — я тебе сообщу свой новый адрес. Если останусь на месте, то тоже сообщу. Но ты продолжай писать, т. к. письма все будут пересланы мне. Денег мне не высылай, — я их использовать не могу.

Желаю тебе, маме и Маронику нашему долгой жизни всем вместе, здоровья. Крепко, крепко, как только могу, обнимаю и целую вас, ваш муж, отец и сын — Сема.

Александра Даниловна, дорогая моя! К вам обращаю свою любовь, преданность и глубокую благодарность.

Ваш Сема.

Пишите мне все и как можно чаще, я тоже буду теперь писать.

Ничего нового в письме. Разве что «сыновняя» благодарность моей бабушке за спасение меня — это клей и мед одновременно, единственно возможный способ сгладить уже произошедший раскол между его родными и моими.

Отец тяготился этой жизнью меж двух огней. Ему надо было постоянно сглаживать конфликт. А чего его сглаживать, когда обе стороны друг друга «не принимают» и не хотят мира. Там, на фронтах, война Большая, кровавая, а здесь война маленькая, междоусобица, вроде бы крошечная, никому не нужная, но так же истощающая, отнимающая последние силы.

«Приеду — разберусь!» — вот и всё, что он мог сказать воюющим сторонам, которые ради него, дорогого и любимого брата и мужа, должны были бы сблизиться, обняться, объединиться, но ничего из этого так и не сумели сделать — не сблизились, не обнялись, не объединились…

Что ожесточило этих, в общем-то хороших, людей друг против друга?..

Ведь их вражда не более чем дрязги, не что иное, как проявление какой-то странной ортодоксии, свойственной людям неоголтелым, которые вдруг, будто ни с того ни с сего, становятся оголтелыми, неуступчивыми, крайне агрессивными. Мама имела свою гордыню и жила, как натянутая струна, в постоянном нечеловеческом напряжении. Семья отца, отказав Лиде от дома, считая ее «чужой», тоже делала ошибку, хотя бы потому, что выбор отца надо было уважать, а уж когда родился я и Сема сел, можно было по-человечески разделить и радость, и горе.

— «Гвозди бы делать из этих людей», — правда, мама?

— «Не было б в мире лучше гвоздей!» — откликнулась Мать, знаток тогдашней поэзии.

г. Канск, 29/Х — 1942 г.

Дорогая моя Лидука! Все еще нахожусь в Канске и никуда не выехал, хотя ожидаем каждый день. С П. -Поймы, должны были срочно везти на Урал, к Свердловску, но вот почему-то крепко застряли. Может быть, что и вовсе останемся здесь, — кто его знает?

Я послал тебе за это время два письма, дошли ли они до тебя? От тебя я уж давно ничего не имею. Последняя открытка была от 4/IX и телеграмма из Куйбышева. Жду почты из Решот, должны переотправить сюда. Во всяком случае, можешь писать пока что мне сюда: Канск, Красноярского края, почт. ящ № 235/8. Где сейчас Марик и мама, удалось ли тебе привезти их в Москву, поправляются ли они, как здоровье? Вот основные