Таня робко шагнула через порог, остановилась.

— Смелей! — Гудошников открыл шкаф, наугад вынул книгу в черном кожаном переплете. — На! Показывай! Кержаки, знаешь, как говорят? Книга жива, пока ее читают. Бросили читать — и книга погибла.

— А мне говорили… Я пошла в библиотеку, — вдруг заволновалась Таня. — А мне сказали… Там книги не дают на руки… Я просила… Сказали, и вы не дадите…

— Как не дам? Дам! — Он вынул еще одну книгу из другого шкафа. — Вот еще одна, старопечатная. Тоже покажи… Стой-ка, а ты читать-то их прочтешь? Сама?

— Мы учили в институте… — растерялась Таня. — Я немного читаю, трудно, правда…

Гудошников порылся, достал книгу без переплета.

— Вот тебе букварь, учись.

— Спасибо…

— Это тебе спасибо… Только береги, понятно? Проведешь урок — вернешь.

— Вы не волнуйтесь! Я сберегу! Я буду…

— Ты погоди, — прервал ее Гудошников. — Ты как собралась «Слово» им читать? В переводе?

— В переводе…

— Читай на древнерусском. Выучи и читай. Надо, чтобы они слово не только видели и щупали книгу, надо, чтобы слышали… Время еще есть, целых два дня до первого сентября. Успеешь.

Он запер хранилище, спрятал ключи.

— А можно, я не одна приду? — вдруг спросила Таня. — У меня друг есть…

— Приходите, — разрешил Гудошников. — Хоть друга, хоть подругу веди…

Гостья бережно уложила книги в портфель, замялась.

— Иди-иди! — сказал Гудошников. — Не бойся, у тебя получится. Только старайся.

И лишь когда она вышла из дома Гудошникова и направилась к калитке, глядя в окно, Никита Евсеевич вспомнил, откуда он знает эту девчонку. Жаром обдало голову, заныло сердце…

Перед глазами стояла живая Александра Алексеевна, Саша, и тянулся куда-то в бесконечность коридор Олонецкой школы…

Она ждала его до последнего часа. Все надеялась, что он вдруг придет и решит, что делать, хотя понимала: откуда же ему взяться в окруженном городе?.. Решила сама: Степана отправила на «большую землю» и пошла токарем на оборонный завод. Потом тяжело заболела. Никто тогда не ставил диагнозов. Диагноз был один — голод и холод.

Александру Алексеевну нашли уже мертвой, скрючившейся под тремя одеялами, в пустой, давно не топленной квартире.

В комнате, где она была, хранилось около шестисот томов книг, собранных Гудошниковым.

Книги, когда их умело жечь, горят жарко и долго.

Но и тягостные воспоминания о Саше не смогли омрачить его настроения в тот день двадцать девятого августа тысяча девятьсот шестьдесят первого года.

Притворив за гостьей дверь, Гудошников сел за стол, но работать больше не хотелось. Он решил ответить на письмо из Ленинграда, в котором просили прислать каталог его собрания. Подобных писем приходило много: из научных библиотек, от ученых-специалистов по древнерусской литературе, из музеев и от коллекционеров. Чаще всего Никита Евсеевич затевал переписку с просящими, в свою очередь спрашивая, что конкретно сделано корреспондентом для поиска и спасения древностей. А сделано было ими мало, поскольку писали больше люди молодые, только-только начинающие заниматься наукой. В этом случае Никита Евсеевич подробно излагал им свои мысли насчет активизации действий и предлагал реализовать их. Обычно после этого корреспонденты замолкали и пропадали для Гудошникова навечно.

Однако написать письмо в тот день ему не удалось.

Следующим гостем оказался сосед Сухоруков, у которого весной Никита Евсеевич нечаянно застрелил кобеля. Хилый на вид, но еще крепенький этот человечек прошел в переднюю, вежливо поздоровался.

— Вам пенсию за этот месяц не приносили? — спросил он.

— Вчера получил, — сказал Гудошников.

— А мне почему-то не принесли, — пожаловался Сухоруков.

— Что, вам деньги нужны?

— Нет, деньги не нужны, не нужны, — вдруг замахал руками сосед. — Это я к слову… Сегодня, может, и принесут. А не принесут, так сам в собес схожу.

Гудошников пожал плечами. Гость топтался в прихожей, мял в руках фуражку. И уходить не уходит, и молчит.

— Да вы присаживайтесь, — предложил Никита Евсеевич. — В ногах правды нет.

— Оно верно, нет, нет, — забормотал Сухоруков, садясь на табурет. — Вот жалею: что-то мы в гости не ходим друг к другу. А ведь по-соседски живем… Люди жить стали — каждый себе. Обчества нет. Я тоже по гостям не большой охотник, а тянет с человеком поговорить. Иной раз так защемит, так защемит… Дело к смерти, думаешь, вот и тянет к людям. Скотина-то и та, как болезнь почует — все к стаду жмется, к стаду… Вот вы, человек ученый, книжный, а все один да один.

— Я не один, — отмахнулся Гудошников! — У меня работы много, не скучаю. Да и заходят ко мне. Только что девушка была… Ах, какая она славная! Только силенок еще маловато. Огня в ней много, а силенок не хватает…

— У молодежи своя жизнь, у нас — своя, — рассудил сосед. — Интересы не сходятся.

— Еще как сходятся! — рассмеялся Гудошников. — У нас интересы сошлись! Не ждал не гадал, а вот — на тебе!

Сухоруков глянул на него подозрительно и, как показалось, недовольно, однако промолчал, и это еще больше развеселило Никиту Евсеевича.

— А что? Возьму и женюсь! На молоденькой, а? Вот и вопрос с одиночеством решу.

— Седина в бороду — бес в ребро, — несмело улыбнулся сосед. — В наше время о душе думать надо, а вы про женитьбу…

— Ага, понял! — догадался Гудошников. — Уж не в секту ли агитировать меня пришли? Любопытно!

— Вы не смейтесь, — серьезно сказал Сухоруков. — Сегодня смеемся — завтра плакать будем. Жизнь-то так и устроена… Мы тут со стариками собираемся, беседуем. Вы бы пришли к нам, лекцию какую прочитали…

— Это куда же прийти?

— В домоуправление, куда еще, — сосед засобирался. — Мне пригласить поручено… Сегодня в восемь часов вечера.

— Если в домоуправление, то можно, — согласился Гудошников. — Я, грешным делом, подумал, к баптистам.

— Тогда я пойду, — пообещал Сухоруков. — В полвосьмого и зайду.

Проводив его, Гудошников не успел даже дойти до стола, как в дверь снова застучали. «Что-то Сухоруков забыл», — подумал он и крикнул, чтобы не возвращаться:

— Войдите!

«Не день, а сплошное паломничество…»

Отдуваясь, в переднюю ступил Аронов: рубашка пропотела, шляпа в руке. Кого угодно мог ожидать в этот день Гудошников, но только не хранителя. В памяти стояла их последняя встреча…

Но в этот день настроение было такое, что Никита Евсеевич будто и обиду забыл. Все, конечно, помнилось, но визит этой девочки, молоденькой учительницы, неожиданное и скорее всего интуитивное признание ею программы Гудошникова словно омолодили его. Столько лет подряд он писал письма в министерство, беседовал и убеждал директоров школ, чтобы изменили и обогатили курс русского языка и литературы, — все напрасно. А тут приходит девочка-выпускница и сама просит помощи. Чудеса!