Гудошников вышел навстречу Аронову, поздоровался, не подавая руки, и жестом пригласил к себе в кабинет. «С чем же ты пожаловал? — думал Гудошников. — Что тебе на сей раз потребовалось?»

Хранитель повесил шляпу на спинку кресла, сел, с удовольствием вытянул усталые ноги.

— Пока до тебя доберешься — семь потов сойдет, — посетовал он. — Занесло же тебя в старый город…

— Здесь тихо, — сказал Гудошников. — Работать не мешают.

— Здоровье как? — участливо спросил Аронов.

— Что здоровье? Как видишь! Не жалуюсь. «И этот крутит вокруг да около, — подумал Гудошников. — Договорились они, что ли?»

— Может, в больницу тебя устроить? В клинику? — предложил хранитель. — У меня есть… знакомые, приятели в клинике. Я бы устроил.

— Что это ты так заволновался о моем здоровье? — насторожился Гудошников. — У меня сын — врач, и мне твои услуги…

— Возраст, Никита Евсеич! — вздохнул Аронов. — Надо помогать друг другу. В старину обычай был: в нашем с тобой возрасте люди начинали о душе думать.

Гудошников расхохотался.

— Ты случайно моего соседа сейчас не встретил?

— Нет… А что?

— Да так, — смеясь, отмахнулся Никита Евсеевич. — Совпадение!

— А-а… Так вот люди, говорю, о душе думали, от мирских дел отходили, молились, нищим подавали, а кто побогаче — часовенки ставили, церкви строили…

— Это кто грешил, тот и откупался! — отрубил Гудошников.

— А ты не грешил?

— Мои грехи — это мои! Я с ними как-нибудь сам, без Божьей помощи…

А про себя подумал: «Ясно, зачем пришел Аронов. Новая попытка выклянчить что-нибудь. Решил, что капля камень точит, о душе заговорил. Нет уж, легче простить писателя Цитовичева, который когда-то предал анафеме дело Гудошникова и который последние пять лет пишет ему вдохновенные письма и шлет денежные пожертвования на организацию экспедиций. (С этими деньгами только и хлопот было, что ходить на почту да отправлять назад.)

— Ты, Никита Евсеич, в свою сокровищницу пускаешь? — вдруг спросил Аронов.

— А почему же не пускаю? Пускаю! — сказал Гудошников. — Посмотреть всегда пожалуйста, можешь даже потрогать…

Желающих осмотреть крупнейшую и редкую частную коллекцию было достаточно. Шли к Никите Евсеевичу студенты и писатели, геологи и ученые, иностранцы и священники. Одни просили рассказать об истории собрания, другие глядели молча; одни с благоговением брали в руки списки XV века, другие профессионально листали ветхие страницы рукописей, делая пометки в блокнотах.

Однажды знакомый экскурсовод из музея привел ученого-иностранца. И пока тот бродил вдоль шкафов, делая удивленное лицо и, будто слепой, ощупывая корешки книг, экскурсовод сунул Гудошникову записку ответственного работника, курирующего науку. «Дорогой товарищ Гудошников! — прочитал Никита Евсеевич. — Убедительно прошу вас предоставить возможность господину Вайнеру из Германии ознакомиться с вашим собранием и сделайте ему небольшой подарок, желательно что-нибудь из рукописей. Стоимость мы вам оплатим через музей. Господин Вайнер очень много сделал для развития отношений с нашей страной в области науки».

Никита Евсеевич спрятал записку в карман и стал ждать конца экскурсии. Иностранцу объяснять ничего не требовалось: видимо, в книгах толк знал. Он вышел из хранилища немножко усталый, но уходить не спешил. Экскурсовод ждал, исподтишка и жестами поторапливая Гудошникова. Ждал и господин Вайнер, поглядывая с улыбкой то на хозяина собрания, то на своего гида. Однако настроение его постепенно портилось.

— Экскурсия окончена, — сухо произнес Гудошников и запер хранилище. — Всего хорошего, господин Вайнер…

— Сегодня с утра девушка приходила, — продолжал Гудошников. — Так я ей не только показал, а еще три книги с собой дал. Рукопись XVI века, старопечатную, и букварь поморский. Ты ей не дал — а она приходила к тебе! — а я — дал!

— Вот даже как? — изумился хранитель. — Неслыханное дело…

— Ты ведь не на собрание посмотреть пришел, — сказал Никита Евсеевич, отпирая дверь библиотеки. — Говорил бы уж сразу. Опять материалы по скитам потребовались?

— Ишь ты, «сразу»! — весело проворчал Аронов. — Да, забронировался ты. Не хранилище, а танк…

— И в танках горят…

— Пожара боишься?

— Людей больше боюсь. И крыс.

— M-м? Воры, грабители?

— И их тоже, — бросил Гудошников.

— Одним словом, Никита Евсеич, — Аронов встал перед Гудошниковым, — у библиотеки появилась возможность купить рукописи. Разумеется, по государственной цене.

— У меня здесь не лавочка. Я не торгую, — отрезал Гудошников.

— Не у тебя! — рассмеялся хранитель. — Про тебя я знаю… Один человек… Короче, унаследовал он бабушкины или материны книги, что-то около полусотни единиц, и теперь предложил нам купить. Мне нужен толковый оценщик, эксперт. У меня практика слабовата, а ты, Никита Евсеич, мастер в этом деле.

— Мягко стелешь, мягко, — проворчал Никита Евсеевич.

— Я без всякого подвоха, пришел к тебе за помощью.

— На деньги я оценить не могу, — отмахнулся Гудошников. — Не пробовал. Ищите другого.

— А на деньги и не надо! Ты посмотришь, что за книги, а мы по ценнику определим. Понимаешь, в отделе специалистов не осталось: кто в отпуске, кто в командировке — лето…

Гудошников согласился. Любопытно было взглянуть на незнакомые, вдруг вынырнувшие из толщи веков книги.

Аронов усадил его в «Победу» и повез куда-то в глубь города. Ехать было хорошо, машину покачивало, улицы сверкали витринами, солнце только набирало силу, и в кабину врывалось мягкое по-осеннему тепло. Хранитель заметил приподнятое настроение Гудошникова, похлопал его по плечу.

— Сидишь дома! Погляди, жизнь какая идет!

Никита Евсеевич покосился на него, но промолчал.

Они приехали к новому дому на окраине и поднялись на третий этаж. Дверь открыл хозяин книг — мужчина лет тридцати, с грубоватым, простецким лицом. Гудошникову запомнились его неожиданно голубые глаза. Что-то подкупающее было в них, располагало к доверию, к тихой, задушевной беседе.

Хозяин пригласил их в квартиру и зачем-то выглянул на лестничную площадку, словно хотел зазвать еще кого-то.

— Прошу, прошу, — часто повторял он с улыбкой. — Прошу в эту комнату… Здесь жила мама…

Старообрядцы, перебравшиеся в город, стремились устроить свой уголок в доме, чтобы все там выглядело, как в старину, как у себя в деревне. Гудошников уже бывал в таких домах и каждый раз ощущал прилив жалости к этим людям. Их стремление было настолько сильным, а возможности так бедны, что получалась не деревенская изба, не городская квартира. Так они и доживали, эти старики и старухи, словно подвешенные между небом и землей.