— Есть резон, есть, — подтвердил Незнанов. — С младых ногтей…

— Да за каким хреном спасать, если прятать надо?! — Гудошников спрыгнул с подоконника, навис над гостем. — Для кого? Ты погляди, что делается: в музеи и хранилища заперли уже всё… Теперь смотри, на каждом шагу, везде, — заказники, заповедники, охраняемые зоны! Черт-те что! И природу в хранилище, что ли? Туда ведь не сунься! А для кого там птицы-то петь станут? Для кого гриб из земли вырастет? Я вот спрашиваю, а мне талдычат: для потомков, дескать, для тех, кто за нами жить будет. Это, мол, только мы — дикое поколение, все рушим да губим. А потомки наши враз сообразят, что к чему, оценят, переоценят. Вот для них-то и надо беречь… Нет, не причина это! Сами только себя тешим… Откуда у них, у потомков, любовь и страсть к святыням возьмется, если мы уже сейчас святыни эти прячем?! Для потомков они будут уже не святыней, а музейными реликвиями, не более. Как по-твоему: есть разница между святыней и музейным экспонатом?

— Есть! Как же нету? Конечно, есть. И большая разница, — подтвердил Незнанов.

— Так вот. Если мы сегодня уже забываем, что такое русское слово, в своем изначалии, в его… корневище, так откуда им слово это узнать? Потомкам-то? Они свою родную культуру душой понимать должны, срастаться с ней, а не ходить в музей и пялить на нее глаза! Девочка эта правильно сообразила! Урок литературы начать с древнего слова, с древней поэзии, с языка… Как переводится слово «язык»? Народ!.. Так вот, будет у народа свой язык, будет и сам народ, и культура его будет.

Гудошников тяжело подтянулся к креслу, рухнул в него мешком и, распустив толстовку на груди, замер. На кухне отчетливо застучала крышка чайника.

— Ничего живого ни в слове, ни в природе для потомков уже не останется, — тихо проговорил Никита Евсеевич. — Что монеты твои, Незнанов, что слова — одинаково мертвыми станут. Копейки свои ты в коробочках держишь? Они у тебя как лежат — орлом или решкой кверху?

Незнанов пожал плечами:

— Вообще-то полагается решкой…

— Ну вот, придет к тебе этот самый потомок, глянет — решка. А что еще и орел есть внизу, ему и невдомек. Ты же не дашь ему монету в руках вертеть?

— У нас не принято так…

— Во-во, не принято. Со словом то же самое. Поглядит он на бумажный труп, как на чужих похоронах, и уйдет с холодным сердцем, — Гудошников помолчал. — Сегодня еду в автобусе, и вдруг меня будто током ударило, затрясло. Глаза-то у наследника голубые! Приветливые глаза! Ну прямо ангельские. А ведь он и есть тот самый, для кого мы святыни собираем и храним!.. Оглянулся кругом — люди вроде добрые, веселые. Да нет, думаю, не может быть, чтобы все оглохли и ослепли. Иначе-то этот Лаврентьев, Петр, узник монастырский, прав окажется: собаки станут жрать крыс, крысы собак. Вечная гармония…

— Ты будто нездоров сегодня? — осторожно спросил Незнанов. — Говоришь как-то… Словно помирать собрался.

— Ко мне сначала тут сосед заглянул, потом Аронов, — объяснил Гудошников. — Оба о спасении души толковали. Теперь я о ней и думаю, как заведенный… Так вот, я попробовал эту гармонию нарушить. Перестрелял всех собак на острове, и крыс расплодилось — тьма! Всё подряд стали жрать… А в пятьдесят втором приезжаю я на остров — глазам своим не верю! У монастырских ворот — собаки! Я там пару — кобеля с сукой, оставил, не тронул, и вот так, думаю, неужели так расплодились? Нет, порода другая! Те были ездовые лайки, а эти овчарки чистых кровей. Но ласковые и побирушки такие же, руки лижут…

— Может, ты отдохнешь, Никита Евсеич? — участливо спросил Незнанов. — А я в другой раз зайду?

— Ты послушай, послушай, — прервал его Гудошников. — И живут они, собаки, как жили. Опять гармония… Думаю, точно, рехнулся я, и спросить-то не у кого, Петр Лаврентьев давно умер… Потом узнаю: оказывается, человек эту гармонию и возродил! Сразу, как я уехал с острова, в монастыре домзак организовали, буржуев исправлять. Ну, а овчарок привезли для охраны. Домзак-то потом убрали, а сторожевые собачки остались и нищенствовать стали, понимаешь?.. Умысла у человека не было, конечно, возрождение этой гармонии произошло случайно. Но меня так за душу взяло! Упаси бог людей от такой случайности! В глазах темнеет — страшная гармония! Животные — ладно, они подчиняются инстинктам. Но человек-то лишь тогда человек, если он душой помнит свою историю. Отруби эту память — и нет человека. Даты и события — это разве ж история? А мы ведь своим наследникам так ее и подаем — даты и события… Раньше книг мало читали, но устное творчество было! Вон из какой глубины предания и сказки идут. Крепкая, значит, память была, емкая. Хватало места где хранить историю. Я одного старика в скиту слушал — удивительно…

— Я, впрочем, по делу к тебе пришел, — робко вставил Незнанов, воспользовавшись паузой. — Да, вижу, не ко времени…

— Ничего, ты в самое время пришел, — прервал его Гудошников. — Про дела мы еще наговоримся, успеем… Ты подумай, если устного не осталось в народе — вся надежда на книги, на летописи. А то гляди: в космос дорогу проложили — и слава богу. Но это ведь так далеко от земли! Как бы нам от нее, матушки, совсем не оторваться.

— Да ты успокойся, не оторвемся. — Незнанов помялся: — Может, тебе врача вызвать? Сына-то дома нет…

— Зачем врача? — удивился Гудошников. — Я здоров. Сегодня такой день, что мне даже выпить хочется! Давай выпьем, а потом я тебе еще об одной мысли скажу… У Степана где-то спирт есть. Я сейчас…

— Погоди, — остановил его Незнанов. — Я же не пью, да мне уже пора уходить.

— Эх, жаль, — вздохнул Никита Евсеевич. — С тобой так разговаривать хорошо. Из тебя бы толковый поп вышел — исповеди принимать.

— В моем роду были священники, — улыбнулся Незнанов.

— Ты приходи ко мне почаще! — растрогался Гудошников. — Я же все больше один. Характер-то — переругался со всеми…

— Буду рад, — закивал Незнанов. — Очень рад…

— Ты с колокольцами своими что сделал? — вспомнил Гудошников. — Весной говорил, купить предлагали…

— А продал я, продал в музей, Оловянишников уговорил, — сказал Незнанов. — Весь набор до последней штуки…

— Зря. Это ты зря сделал. Лучше бы по завещанию консерватории оставил. Там бы колокольцы твои звенели…

— Я инструменты туда передам, договорились, что инструменты в консерваторию пойдут. — Незнанов сделал паузу. — Никита Евсеич, я тут своим друзьям писал про тебя… Они заинтересовались. Я список принес, — он торопливо извлек из кармана бумажку, протянул Гудошникову. — Предлагают кое-какой обмен. Погляди, может, что и подойдет, заинтересует.

— Что? — растерянно спросил Гудошников, принимая бумажку. — Что ты сказал?..

— Говорю, предложения принес, — пояснил Незнанов. — Товарищи надежные, состоятельные… Если ты сегодня не можешь, я завтра зайду. Ты отдохни…

Незнанов хотел забрать бумажку, но Гудошников не отдал и, схватив со стола очки, стал читать. Буквы роились перед глазами осиным роем. «Сборник книгописца Ефросина (полуустав, переплет — доски в коже, 622 листа, 94 статьи — в обмен на Лествицу), Духовное сочинение киев. митроп. Иосаия Копинского любого письма (…Историю разорения Трои — список 18 века, сверху — любой список 16–17 веков…). Возможны варианты…» — прочел Никита Евсеевич и снял очки. Рука потянулась к ящику стола, где когда-то лежал маузер. Теперь на его месте лежала справка, что комиссар кавполка Гудошников за героизм, проявленный при защите Петрограда, награжден личным оружием…