Когда я вполне окрепла, вождь дал мне того самого парня в провожатые и он опять повел меня через джунгли. Повел к Ипоху, ближайшему городу. Я чувствовала, что ему было велено выбрать путь подлиннее и позапутанней, чтобы лишить меня возможности снова отыскать дорогу к племени. Они не хотели, чтоб я вернулась и принесла беду в их селение.

Так я рассудила.

Дня четыре, если не пять, шагали мы по джунглям, прежде чем вышли на пропитанную гудроном дорогу. Парень поднял руку и указал направление, произнеся: «Ипох». Я спросила, как его зовут, но он только рукой махнул, повернулся и шмыгнул обратно в джунгли.

Ехавший в город водитель грузовика, груженного тапиокой, остановился и подвез меня. От него я узнала, что Япония капитулировала еще двадцать дней назад.

Война кончилась.

Монахини в монастыре по-прежнему причитали, когда я завершила рассказ.

– Война кончилась, – произнесла еще раз.

Мне полагалось бы почувствовать облегчение, излив то, что сидело закупоренным внутри, да вот только легче не стало.

– Покажи мне свою руку, – сказал Аритомо. – Сними перчатку.

Он уже много раз видел ее непокрытой. Я даже не шелохнулась. Он кивнул мне, и я стащила левую перчатку, высвободив два обрубка. Он взял мою руку, огладил пальцами шрамы.

– Ты левша, – произнес он.

– Фумио об этом тоже знал. Мне пришлось заново учиться делать простейшие вещи.

– Тот рисунок сада каре-сансуй, что ты видела в домике Томинаги Нобуру, – заговорил Аритомо. – Что было на нем?

Я подумала, припоминая:

– Три камня в одном углу и два низких плоских серых камня по диагонали напротив них, а позади – миниатюрная сосна, которой придана форма зазубренного храмового колокола.

– Сухой горно-водный сад[229]в летнем доме его деда на озере Бива[230], – кивнул Аритомо. – Ему триста лет, и он известен во всей Японии.

Он помолчал.

– Томинага-сан был человеком, разбиравшимся в «искусстве расстановки камней».

– Но не таким искусным, как ты.

– Сам он считал себя не менее искусным. Томинага-сан был двоюродным братом императрицы, – продолжил он так тихо, что я подумала, будто он разговаривает сам с собой. – Мы знали друг друга еще с тех пор, как были мальчишками лет пяти-шести.

– Так это с ним ты спорил из-за того, как устраивать сады!

Мне следовало бы догадаться раньше!

– Из-за Томинаги император и уволил тебя.

Аритомо ничего не сказал в ответ. Я воскликнула:

– Глупо было препираться из-за какого-то сада!

– Дело было вовсе не в саде. Речь шла о том, во что каждый из нас верил. Он всегда был неуступчив во взглядах, в своих принципах. Я как-то сказал ему, что из него получится отличный солдат.

– Не такой уж он был несгибаемый, – возразила я. – Он не подчинился приказу. Помог мне бежать.

– Вот это и вправду ему не было свойственно. Он всегда самым решительным образом защищал наше государство, неизменно был предан императору, нашим вождям.

– Он о тебе слова плохого не сказал. Даже часто восхвалял сады, созданные тобой.

Аритомо как-то вдруг постарел лицом.

– Зато чту он сделал с заключенными… чту мы сотворили со всеми вами…

Он затих, потом выговорил:

– Ты ведь никогда никому не рассказывала об этом?

– Пыталась отцу рассказать, один раз. Он и не пожелал слушать. И братец мой тоже…

– А твои друзья?

– Я оказалась отсечена от мира, который знала прежде. Я не отбрасывала тень, понимаешь? Было такое чувство, будто все вокруг знакомо и в то же время неузнаваемо. Иногда я так пугалась… то есть пугалась того, что это чувство не оставит меня до конца жизни.

– Ты все еще там, в лагере, – заметил Аритомо. – Тебе не удалось сбежать.

– Точно, часть меня осталась там, похороненная заживо с Юн Хонг и всеми остальными заключенными, – медленно-медленно выдавила я из себя. – Часть меня, которую пришлось оставить.

Я замолкла. Аритомо меня не торопил.

– Наверное, сумей я вернуться в лагерь и вызволить ту часть меня, то, может, и смогла бы снова ощутить себя единым целым.

– Судя по всему, что тебе известно, – сказал он, устремив взгляд вдаль, – лагерь… и шахта тоже… вполне могли бы находиться за теми горами.

– Там было не так высоко. И там было влажно. И жарко. – Я глубоко вдохнула. – И в воздухе не было ничего от этой… этой чистоты.

– Ты пробовала искать свой лагерь?

– После того как поправилась, только этим и занималась. Хотела найти, где они убили Юн Хонг. Хотела дать волю ей… ей и всем, кто погиб там. Устроить им подобающее погребение. Только о том лагере никто ничего не знал: ни японцы, ни военнопленные или солдаты, с которыми я беседовала.

Почесывая обрубки на руке, я сообразила, что так и не надела опять перчатки. И удивилась тому, что не ощущаю стыда или ужаса.

– Я объехала несколько поселений оранг-асли и всякий раз описывала место, куда попала и где меня выходили, но никто ничего не знал и о туземцах, спасших меня.

– Что, по-твоему, было внутри тех ящиков, что прятали в шахте?

– Мы считали, что оружие и боеприпасы, – сказала я. – Но позже, когда до нас стали доноситься слухи, что Япония проигрывает войну, мне показалось странным, что это оружие не пускают в ход.

– За несколько месяцев до высадки наших солдат, – признался Аритомо, – Томигава приехал повидаться со мной.

Я вся подалась вперед и уставилась на него:

– Он приезжал сюда? И чего же он хотел?

– От имени императора он передал мне в дар водяное колесо.

Аритомо разглядывал линии на своих ладонях.

– Если это хоть как-то, пусть и немножко, утешит тебя, могу уверить, что Томинага не насиловал твою сестру. Он предпочитал мужчин. Всегда. Думаю, он пошел повидаться с твоей сестрой, потому что считал, что без нее ты не уедешь.

– Но ведь уехала-таки. Я ее бросила.

– Она как раз и хотела, чтоб ты так поступила. Ты сдержала данное ей слово.

Мы сидели на лавке, прислушиваясь к бормотанью престарелых монахинь, покинутых в этом монастыре, о котором скоро все позабудут. Наверное, они молились, чтобы приплыли облака и унесли их, когда придет их черед покинуть этот мир…