Он вытер мне спину ручным полотенцем, затем погрузил кисточку для письма в чашечку с тушью, коснулся ею стенки, отжимая излишки. И нанес на кожу вокруг левой лопатки несколько легких, быстрых мазков. Закончив, попросил меня сесть. Навел большое зеркало на разрисованное место, чтоб я смогла его увидеть.

Черные контуры цветов ажуром покрыли мою кожу: камелии, лотосы и хризантемы. Я взяла у него зеркало. Пока я разглядывала свою спину, он зажег свечу и поставил ее между нами. Открыв небольшую деревянную шкатулку, поднял внутри верхнюю крышку – там находилось потайное отделение. В нем, одна к одной, в ряд, лежали иглы, посверкивая на свету. Аритомо отобрал четыре или пять, откусил кусок нити от мотка на катушке и привязал иглы к тонкой деревянной палочке. Жестом попросил меня снова лечь и несколько раз поводил иглами в пламени свечи. Тени на стенах из рисовой бумаги зашевелились, и на мгновение я почувствовала себя ввергнутой в вайянг-кули[234], сделалась персонажем в теневом спектакле, который показывают малайцы, двигая кожаных кукол в свете керосиновой лампы.

Аритомо вычернил иглы, потерев их о пропитанную тушью кисточку каллиграфа, зажатую между двумя последними пальцами его левой руки. Потом он разгладил кожу у меня на плече и вонзил иглы.

Он предупреждал, но все же я не могла сдержаться и закричала. Это были первые из целого, как мне потом казалось, миллиона уколов. Пальцы мои судорожно вцепились в простыню.

– Лежи спокойно, – сказал он.

Я попробовала было встать, но он придавил меня ладонью и, удерживая так, колол раз за разом.

Я едва сдерживала рычанье от боли. Плотно сжала веки, не давая выхода слезам, но они все равно просачивались наружу. Тело мое вздрагивало всякий раз, когда иглы впивались в тело. Появилось ощущение, будто с меня снимают кожу – линию за линией, стежок за стежком.

– Перестань дергаться.

Он снова вытер мне спину, и я изогнулась – посмотреть. Белое полотенце покрылось влажными красными пятнами.

– В лагере был один инженер-японец, Морокума. Он коллекционировал татуировки. – Голос мой звучал хрипло, и я прокашлялась. – Заключенные с наколками показывали их ему в обмен на сигареты.

Аритомо опять вогнал мне в кожу иглы, и я вскрикнула.

– Он их фотографировал. Позже, когда у него пленка кончилась, срисовывал их к себе в альбом. Однажды он попросил меня перевести надпись на татуировке одного мужчины. И я совершила ошибку, переведя точно.

– Что произошло? – Руки Аритомо замерли у меня на спине.

– Тот мужчина был каучуковым плантатором. Тим Осборн. У него на руке была наколка: штык, а над ним надпись: «Боже, храни короля». Морокума срисовал ее в свой альбом. Потом доложил начальнику лагеря. Тиму было пятьдесят семь лет, но его все равно подвергли порке.

Я перевела дыхание.

– Потом ему срезали с руки часть кожи с татуировкой и сожгли ее у всех у нас на глазах. Он умер через два дня.

Снаружи налетевший порыв ветра перезвоном прошелся по латунным трубочкам музыкальной подвески под карнизом. Пламя свечи задрожало, скособочив стены вокруг нас. На миг я вновь почуяла запах паленой кожи.

Около часа Аритомо проработал, не произнося ни слова. Мучительная боль не притуплялась – а я так надеялась, что это произойдет! Каждый последующий укол жалил так же остро, как и первый.

Наконец он откинулся на пятки и глубоко вздохнул. Сложил свои инструменты на подносе и принялся очищать мне спину, промокая ее полотенцем то тут, то там. Касания его были мягкими, зато ткань драла, как наждак.

– На сегодня достаточно, – сказал он.

Пошатываясь, я поднялась и обошла комнату, разминая затекшие руки и ноги. Ладони и кисти рук Аритомо были перепачканы черной тушью. Пальцы у него не сгибались, и я поняла, какую они причиняют ему боль.

– С тобой все в порядке? – спросила я.

– Еще несколько минут – и это пройдет, – ответил он.

Я подобрала зеркало и навела его себе на спину. Крик вырвался сам собой, когда я увидела отражение:

– Ну и жуть!

Аритомо снял месиво из грязных разводов туши и кровавых пятен, но спина, кровоточившая и покрытая синяками, уже начала опухать. Сетка из линий пролегла по коже, капельки крови бисеринками выступали из ран, собирались и сбегали по изгибу спины, оставляя за собой зловещие красные следы. Это ничуть не походило ни на одну из виденных мною татуировок и никак не напоминало оттиски гравюр Аритомо. У меня даже закралась мысль: а не солгал ли он мне про свои способности мастера наколок?..

– Пока работа не закончена, это так и будет выглядеть, – он отвел мою руку. – Перестань чесаться. Пусть заживет.

Он помог мне накинуть легкий бумажный халатик: ткань тут же прилипла к спине, в меня будто жала впились.

– Я думала, крови будет больше, – сказала я.

– Только неумелый хороти причиняет чрезмерную боль или вызывает избыточное количество крови. – Он пристально смотрел на меня, но я видела, что мыслями он далеко.

– Что не так?

– Я забыл, насколько это затягивает… не только того, кому делают наколку, но и художника.

– Вот уж не сказала бы, что это затягивает!

– Еще несколько сеансов – и ты почувствуешь себя совсем по-иному.

В коридоре было темно, когда я вышла из комнаты. Я никак не могла сообразить, куда иду, шагая вслед за Аритомо к ванной комнате в задней части дома. Вода в прямой кедровой бочке была нагрета, от нее по всему помещению расходился пар и свежий аромат. Аритомо попробовал воду и, подав мне руку, помог спуститься в бочку.

– Сиди в ней, пока вода не остынет, – сказал он. – Кожа заживет быстрее. Сиди прямо: не откидывайся на стенку.

Он уже собрался уходить, но я потянула его за руку:

– Залезай ко мне.

Он поднял вверх руки:

– Дай сначала отмоюсь.

Я опустилась поглубже в бочку, скованность, охватившая все тело, понемногу растворялась в воде, мешаясь с тушью и кровью, с кусочками отваливающейся от меня кожи…

С наступлением монсуна Аритомо отпустил рабочих, дав им наказ – вернуться лишь тогда, когда сезон дождей закончится. Приглядывать за садом остались только мы вдвоем. В перерывах между ливнями я подрезала деревья и убирала тот сор, что оставался после гроз. Работая бок о бок с Аритомо, я поняла, что наше с ним уединение от мира мне по душе.

По ночам, когда по крыше барабанил дождь, он делал мне татуировку. Завершив контур цветка хризантемы на моем плече, он продолжил работу, спускаясь по спине все ниже и ниже. Я велела поставить в комнате зеркало в полный рост. Вскоре тонкий черный эскиз его наколок контурными линиями покрыл мое тело. Точно так же создавал он и свой сад: на моей коже Аритомо воплощал свои рисунки, не нанося их прежде на бумагу. Ему приходилось ждать, пока в местах уколов образуется и отпадет корка, чтобы продолжить работу. Спина у меня кровоточила беспрестанно. Не раз он предостерегал меня от расчесывания мест уколов, опасаясь, что я испорчу рисунок до того, как кожа успеет зажить.