– Я подумаю, – осторожно принялась я выстилать словами пространство между нами, – если татуировка… если хоримоно, – японское название мне нравилось больше, словно в нем заключался иной смысл, – если хоримоно покроет мне только спину.

Несколько секунд ушло у него на раздумья.

– Дай мне посмотреть на твое тело.

– Зашторь окна.

– Только глупец высунется из дому в такую бурю.

Спустя мгновение он послушался меня и прикрыл окна шторами. Время от времени грохот дождя по крыше уходил с переменой ветра, только чтобы вскоре ударить с новой силой: его изменчивый ритм, похоже, совпадал с моим дыханием.

Аритомо медленно расстегнул на мне блузку, затем повернул меня кругом, мягко стягивая ее с моих плеч. Я потерла ладони, согревая руки, когда он расстегнул бюстгальтер. Мы уже так часто бывали обнаженными в присутствии друг друга, но вот сейчас, стоя у него в кабинете, я чувствовала себя неловко. Он перекинул мою одежду через спинку стула и включил еще одну лампу, направив ее свет на меня. Я прикрыла глаза, тепло от лампы было приятно голой коже.

Он обходил меня кругом, и я поворачивалась за ним: луна-спутница, притягиваемая на орбиту планеты.

– Стой на месте, – сказал он. – И стой прямо.

Я расправила плечи, вздернув груди и подбородок. Его прикосновения были мягкими поначалу, потом он принялся вминать большие пальцы мне в спину. Остановился, когда я вздрогнула, но я подала знак: продолжай. Руки его задерживались на рубцах от побоев, которых я натерпелась в лагере. Я чувствовала, как кончики его пальцев поглаживали отметины.

– Я разрисую тебя отсюда, – он прочертил кривую от плеча до плеча, и его пальцы замерли в ложбинке прямо над ягодицами, – досюда. Хоримоно не будет видно под одеждой.

– Боль, она выносимая?

– Ты испытывала куда хуже.

Я отвернулась от него и быстро оделась. Поправила воротничок блузки и привела в порядок волосы.

– Ты никогда ничего подобного не делал ни с кем другим? Даже со своей женой?

– Ты будешь одна-единственная, Юн Линь.

Листы укиё-э погромыхивали, когда я поднимала их, словно демоны, втиснутые в бумагу, силились выбраться из своей адской тюрьмы. Я тут же снова положила их.

– Ничего этого я на себе не хочу.

– Они ничего для тебя не значат, – согласился он.

– Что же ты тогда предлагаешь?

Минуту или две он был погружен в молчание.

– Это хоримоно может стать продолжением «Сакутей-ки». Я вложу в него все выношенные за много лет идеи – то, что тебе надлежит помнить при создании сада.

В моем сознании возможности обретали форму, словно неухоженный куст, подстригаемый до узнаваемого вида.

– То, чего мне никогда не почерпнуть ни в какой книге, ни от любого другого садовника.

– Да.

– Согласна.

Казалось бы, чего легче: взять и согласиться, чтоб он сделал на мне наколку. И я уж прикидывала, какие из платьев мне больше не носить никогда.

– Не так уж часто, но случается, что люди передумывают, отказываются еще до того, как хоримоно закончено, – сказал Аритомо. – Мне нужна уверенность, что я непременно дойду до завершения.

Я подошла к окну и распахнула ставни.

Холодный сырой воздух ударил в лицо. Гроза уже притихла, тучи над горами смешивались серебристыми и серыми завихрениями. Я чувствовала себя ловцом жемчуга на океанском дне, наблюдающим, как высоко надо мной беззвучные волны бьются о каменистый берег…

Вереница машин выстроилась на стоянке вдоль дороги у гостиницы «Коптильня», когда мы с Аритомо добрались туда за полдень.

После сумрака вестибюля свет на террасе больно бил по глазам. Я прикрыла веки и огляделась. На случай дождя установили навесы, но небо было ясным. Оркестр, в составе четырех музыкантов-евразийцев из Пенанга, играл на низкой эстраде, обитой белой материей. Большинство гостей были мне знакомы. Немногие из них косились на нас и тут же отводили взгляды. Наверное, все Камеронское нагорье прослышало, что я теперь живу с Аритомо.

Магнус отошел от кучки гостей и пошагал прямо к нам.

– Мой старый друг, – произнес Аритомо, улыбаясь и кланяясь ему.

– Ja, сегодня постарел до семидесяти трех лет, – поморщился Магнус. – Ты можешь поверить, что мне и шестидесяти не было, когда я впервые тебя увидел?

Оба мужчины смотрели друг на друга, видимо возвращаясь в мыслях к тому моменту, когда познакомились в каком-то саду где-то в Киото. «Вот уж о ком, – подумалось мне, – никак нельзя сказать, что они стали друзьями, даже если, как обронила на Празднике середины осени Эмили, война умерила их противостояние».

– С днем рождения, Магнус, – поздравила я, протягивая ему коробочку, обернутую коричневой бумагой и перевязанную ленточкой. – От нас обоих.

– А-а, baie dankie[232]. – Магнус слегка встряхнул коробочку. – В первые годы после замужества Эмили всегда выговаривала мне, если я открывал какой-нибудь подарок еще до того, как все гости разошлись по домам. Говорила, мол, это дурная манера, которая свойственна одним анг-мо.

Позади него я заметила стол, заваленный подарками, все они по-прежнему оставались в праздничных обертках.

– Это добрый китайский обычай, – сказала я. – Избавляет от необходимости притворяться, будто подарок, который ты вскрыл, тебе по нраву.

– Так, что там? – спросил он, поднося коробочку к уху и встряхивая ее.

– Мы тебе купили осла, – засмеялась я. – Не буду мешать вашему разговору.

Оркестр по-светски изысканно наигрывал «Танцзал»[233]. Пробираясь в толпе, я подхватила с подноса проходившего мимо официанта бокал шампанского, раскланиваясь со знакомыми. Шум и смех уже заглушали музыку, настроение было беззаботным и радужным.

Меры, введенные Темплером, похоже, возымели действие: число нападений К-Тов сократилось вполовину, если не больше. Областей, причисленных к «белым», стало больше, чем «черных», в большинстве мест отменили комендантский час.

– Вы слышали? – остановил меня Тумз, перекрывая своим голосом музыку. – Еще одного К-Та убили! Самого Манапа Япончика!

– Слышала, – ответила я. Командир Десятого полка был застрелен патрулем гурков за несколько дней до этого. Манап был сыном матери-малайки и отца-японца, его голову оценивали в 75 000 долларов.