Бух.

Сарай застыла. Казалось, глазам уже некуда округляться, но им это удалось, и в короткую секунду тишины, когда шаги прекратились – эта жуткая пауза, которую на протяжении двух сотен лет боялся каждый дом в Плаче, – паника Сарай возобладала над доводами рассудка Лазло. Они оба жили ею, когда ставни без предупреждения сорвались с петель в хаосе из щепок и осколков. Снаружи оказалась тварь, чьи шаги сотрясали Плач. Это не было живое существо, но двигалось оно как живое, такое же гибкое, как равид, и блестящее, как разлитая ртуть. Сделано из мезартиума, гладкие бугры мышц позволяют приседать и прыгать. Туловище дикой кошки, шея и крупный горб быка, крылья острые и жесткие, как у гигантского серафима, хоть и помельче. А голова… голова создана из кошмаров.

У него была голова падали.

Разумеется, она была металлической, но, как и искусство на стенах комнаты Сарай – певчие птицы и лилии, которые так напоминали настоящих, что просто высмеивали мастеров-резчиков Плача, – выглядела очень живо и правдоподобно. Или, скорее, мертво и правдоподобно. Тварь была мертвой и гниющей, с ее черепа свисала кожа, обнажая остатки зубов, оскаленных в гримасе, а еще огромные черные глазницы, с ужасным всевидящим светом. Рога, толстые, как руки, сужались к острым концам. Чудовище забило копытом по земле и откинуло назад голову, издав громоподобный рев из своего металлического горла.

Это Разалас, чудище с северного якоря, но не он был настоящим монстром. Истинное чудовище ехало на нем верхом.

Скатис, бог монстров, господин металла, похититель сыновей и дочерей, мучитель Плача.

Лазло видел его лишь на грубо нарисованном настенном изображении, но теперь смог узреть бога, который похитил так много – не только сыновей и дочерей, хотя это было сердцем его темных деяний: Скатис украл небо у города и город у мира. Только представьте, какая колоссальная, изощренная сила для этого требовалась! И вот перед ним предстал сам бог.

Казалось бы, его вид должен конкурировать с Богоубийцей – темный аналог его света, как два короля, стоящих напротив друг друга на игральной доске.

Но нет. Он и в подметки не годился Богоубийце. Не было в нем ни мрачного величия, ни великолепия – обычный рост, заурядная внешность. Далеко не тот бог демонов, о котором говорилось в мифе. Помимо цвета – все того же голубого – в нем не было ничего выдающегося. Ну, и еще злоба на лице. Он не был красив или уродлив и выделялся только жестокостью, горящей в серых глазах, и змеиной улыбкой, сочащейся коварством и ядом.

Но Скатис ехал на Разаласе, а это более чем компенсировало недостаток божественного величия. Зверь – продолжение его сознания, это выражалось в каждом рыскающем шаге и взмахе головы. Каждый рык, эхом проносящийся по металлической глотке, принадлежал богу в той же степени, что и чудовищу, словно звук доносился из его собственного горла. Волосы его были тусклого коричневого оттенка, на голове – корона из мезартиума в форме клубка змей, кусающих друг друга за хвосты. Увлекшись поглощением, они волнами ползали по его лбу, бесконечно. Бог был в сюртуке из бархата и алмазной пыли, с длинными развевающимися хвостами в форме клинков, и ботинках, сделанных из белой кожи спектрала с пряжкой из лиса.

Сдирать шкуру со спектрала и носить ее на себе считалось кощунством. Это настолько неправильно, что с тем же успехом ботинки могли быть сделаны из человеческой кожи.

Но ни одна из этих жутких деталей не могла сравниться с чистотой ужаса, пронесшегося по комнате – по сну. Впрочем, Лазло с Сарай забыли об этом факте и стали жертвами потоков бессознательного. Этим чистым ужасом, как Лазло видел снова и снова со дня своего прибытия в Плач, был коллективный страх, взращиваемый на протяжении целых двух столетий. Сколько юношей и девушек забирали за то время и возвращали без воспоминаний после этого момента – момента, когда к их окну или двери подходил злобный бог. Лазло подумал о Сухейле и Азарин, Эрил-Фейне и многих других, кого точно так же забрали, вне зависимости от того, на что шли семьи, дабы уберечь их.

И вновь в его голове затрепыхался вопрос: зачем? Все эти похищенные девушки и юноши, отобранные воспоминания и нечто куда похуже.

Ясли, младенцы. Зачем?

С одной стороны, все довольно очевидно и не ново. Если когда-нибудь и существовал завоеватель, который не требовал этой самой разрушительной жертвы от своих подданных, его имя не запечатлелось в истории. Молодежь – это трофеи войны. Рабы, слуги. Никто не в безопасности. Тираны всегда брали все что хотели, это неизменно. У короля Сиризы даже сейчас имелся собственный гарем.

Но этот тиран выделялся из массы. В похищениях было что-то систематическое, что-то, окутанное тайной. Вот что билось о стенки разума Лазло – но недолго, тут же скрывшись под волной ужаса. Еще пару минут назад он беспечно думал, что сможет поймать ужасы Сарай в банку как светлячков. Теперь они тянули руку к нему.

– Мечтатель Стрэндж, – сказал Скатис, властно протягивая руку. – Ты пойдешь со мной.

– Нет! – вскрикнула Сарай. Она вцепилась в Лазло и прижала его к себе.

Скатис ухмыльнулся:

– Ну же. Ты же знаешь, что пощады и спасения не будет. Только порабощение.

Только порабощение. Только порабощение.

Это затопило Сарай эмоциями всех, кого оставляли позади, каждого члена семьи или любимого человека, ребенка или лучшего друга, которому ничего не оставалось, кроме как смотреть, как дорогого им человека забирают в цитадель. Разалас встал на дыбы, его огромные когтистые лапы с грохотом приземлились на подоконник, превращая его в щебень. Сарай и Лазло попятились, продолжая держаться друг за друга.

– Ты его не получишь! – взвизгнула девушка.

– Не волнуйся, дитя, – сказал Скатис, обращая на нее ледяной взгляд своих глаз. – Я забираю его для тебя.

Она яростно затрясла головой при мысли, что нечто столь кошмарное могло делаться ради нее – как Изагол когда-то забрала для себя Эрил-Фейна, так и Скатис заберет Лазло для нее. С другой стороны… эта идея, ее парадоксальность – что Скатис заберет у нее Лазло, чтобы отдать ей, вновь разделила Сарай надвое – одна в цитадели, одна в этой комнате – и прочертила границу между сном и реальностью, затерявшуюся в страхе. Это просто сон, и покуда она это понимает, сила в ее руках.

Весь страх смыло потоком, как пыль во время ливня. «Ты Муза ночных кошмаров, – сказала себе Сарай. – Ты их хозяйка, а не рабыня».

Тогда она взмахнула рукой, не продумав точную атаку, а – как в случае с махалатом – позволив внутреннему голосу принять решение за нее.

Судя по всему, он решил, что Скатис уже мертв.

На глазах у Сарай и Лазло бог вздрогнул, его глаза округлились от потрясения, когда грудь внезапно пронзил хрештек. Его кровь была алой – такой же, как краска на настенном рисунке, изображавшем, как вдруг понял Лазло, точно такую же смерть Скатиса: заколотого со спины, меч вышел прямо между двух сердец. На губах выступили красные пузырьки, и в мгновение ока бог умер. В мгновение ока. Это не было естественным отображением его гибели, а четким напоминанием: ты мертв, таким и оставайся, оставь нас в покое. Чудище Разалас замерло на месте – мезартиум умирал вместе с господином, – в то время как на его спине лорд Мезартима рухнул, начал увядать, сдуваться, пока не осталось ничего, кроме бескровной, бездуховной шелухи голубой плоти, которую с ужасающим воплем, во вспышке тающей белизны, унесла огромная птица Привидение, возникшая из ниоткуда и исчезнувшая тем же образом.