С внутренним миром Дьяконовой дело обстоит сложнее: Басинский рисует ее трагически одиноким человеком, словно бы запертым в пределах своего тонкого аналитического ума и не способным ни проявлять чувства, ни впитывать их извне. Вся ее жизнь - это обращенная к миру мольба: посмотрите на меня, полюбите меня, примите меня такой, какая я есть. Но мольба эта не имеет шанса быть услышанной в силу специфической глухоты самой Дьяконовой, ее органического неумения воспринимать обратную связь и замечать симпатию со стороны окружающих. Вечно настороженная, вечно готовая яростно оборонять свои границы от истинных и мнимых врагов, она оказывается легкой жертвой собственных неврозов, которые в результате и становятся причиной ее гибели.

В принципе, такой портрет выглядит вполне убедительно - единственная проблема в том, что для подобной трактовки автору явно недостает материала. Поэтому чем ближе к концу, тем более художественным, воздушным и произвольным становится его текст, в финале уже откровенно сбиваясь в художественную прозу (собственно, как и дневник самой героини). Ничего криминального в этом нет - тем более, что разрешить драму Лизы Дьяконовой без помощи фантазии едва ли возможно, но легкий привкус разочарования всё же остается. Хороший русский нон-фикшн, написанный на русском же материале, так редок, что любое отступление от канона воспринимается если не как поражение, то во всяком случае как огорчительная уступка обстоятельствам.

«Сетчатка глаз жителя бывшего СССР устроена таким образом, что когда на нее проецируются монументальные образы, связанные с Лениным, фоторецепторы автоматически отключаются, даже если напарываешься на что-нибудь экзотическое», - проницательно замечает Лев Данилкин в главе, посвященной пребыванию своего героя в Казани. И это обстоятельство -стойкий иммунитет к любому, особенно пространному, высказыванию о Ленине у любого человека, хотя бы краешком зацепившего Советский Союз, -пожалуй, является главным фактором риска для «Пантократора солнечных пылинок» - книги во всех остальных отношениях крайне любопытной, чтоб не сказать выдающейся.

Главное ее достоинство - это, конечно, совершеннейшая внеположность что советскому, что антисоветскому дискурсу. Как известно, лучший рецепт написания исторического произведения состоит в том, чтобы «всё знать и всё забыть», и Лев Данилкин свято следует этой рекомендации. Он очевидно отлично знаком с необъятной библио-ленинианой, но это знакомство ни в какой момент не застит ему взгляд - он пишет о Ленине словно бы впервые. Великий гений, отец мировой революции, великий злодей, тиран, фанатик и убийца - все эти характеристики напрочь исключены из поля авторского внимания. Ленин для него - прикольный (да-да, именно так) исторический и человеческий феномен, не более, но и не менее. Фигура большого масштаба, лишенная сколько-нибудь выраженного знака и не предполагающая однозначной оценки.

Второй важнейший плюс данилкинской биографии, неотделимый, по сути дела, от первого, - это фирменный «афишевский» еще авторский стиль, вальяжно-обаятельный, слегка высокомерный, нарочито замусоренный англицизмами, но при этом безошибочно распознаваемый как свой, родной, внутри очень большой группы городских жителей. Ленин у Данилкина чекинится в Цюрихе или Женеве, деда героя по материнской линии автор легко сравнивает с героями Джона Гришэма, ленинский стиль одежды времен Гражданской войны характеризует как «шебби-шик», а горьковский Капри уподобляет отелям системы «Клаб Мед». Удивительным образом то, что у любого другого автора показалось бы неуместным выпендрежем, у Данилкина выглядит очень органично: он не пытается искусственно архаизировать свою повествовательную манеру, приводя ее в соответствие с материалом, не вытягивается перед Лениным в струнку, но говорит о нем ровно так же, как говорил бы с современниками о любом другом человеке. И это, бесспорно, сообщает его книге шарм актуальности и свежести: ни следа той пыли и патины, которую мы привыкли наблюдать на Ленине и тогда, когда его почитали богом, и тогда, когда неистово ниспровергали, и теперь, когда прочно забыли.

Для организации огромного материала, собранного за годы работы над книгой, Данилкин использует принцип не столько хронологический, сколько географический: биография Ленина конструируется у него не по годам, но по местам, где Ильичу довелось жить, учиться (или учить), скрываться, править или пребывать в ссылке. Закономерным образом начиная с Симбирска, автор пускается вслед за героем в головокружительную одиссею, включающую помимо всем известных Шушенского, Смольного и Горок еще и Самару, где Ленин жил после изгнания из Казанского университета, и Капри, где он гостил у Горького, и Швейцарию, и Кремль, откуда самовластно, но недолго повелевал молодой Советской республикой, и подмосковное Костино, где пересиживал тяжелейший личностный кризис в 1922 году. Каждое место (так и хочется написать «локейшн») оказывается у Данилкина эдаким говорящим пейзажем - носителем определенного ленинского настроения или состояния, и в этом качестве порождает обобщения, касающиеся трудно уловимой и многогранной природы героя. Так, говоря о дедовской усадьбе в окрестностях Казани, где Ленин проводил лето в юности, Данилкин меланхолично отмечает, что «помещичье детство могло внушить Ленину ощущение собственной исторической обреченности и, как следствие, потребность опереться на какую-то внешнюю силу, чтобы обеспечить собственное выживание». А описывая отдых вождя мирового пролетариата на Капри, приходит к выводу, что «неделя, проведенная в обществе горьковской клиентелы, внушила ему твердую уверенность, что он должен вступить в Великую Битву за Материализм».

Однако, как это часто бывает, демонстративный отказ от оценочности, подчеркнутое стремление рассматривать героя исключительно в категориях «интересности» и «прикольности», из важного (без всякой иронии) достоинства оборачивается не менее существенным недостатком. В отсутствие концептуального каркаса любой факт, добытый (надо полагать, не без труда) Данилкиным, оказывается бесценным и, следовательно, подлежащим включению в книгу просто в силу наличия. В результате количество тех самых «солнечных пылинок», которым надлежит покорно сложиться в образ пантократора-Ильича, оказывается заведомо неперевариваемым. Каждое случайно упомянутое имя становится началом лабиринта, каждая глава -садом расходящихся тропок, каждое лыко в обязательном порядке вплетается в строку, и различить за деревьями пресловутый лес оказывается решительно невозможно. На выходе, получив немало удовольствия от чтения и узнав, спору нет, много нового, мы едва ли сможем сказать о данилкинском герое что-то определенное. А это значит, что возврат к извечным бинарным оппозициям «великий вождь» - «великий злодей», от которых Данилкин так упорно пытается увести своего читателя, всё равно трагически неизбежен.

Даже если оставить за бортом литературные достижения Олега Куваева -культового писателя-шестидесятника, автора знаменитого романа «Территория» - его человеческая биография сама по себе потянет на неплохой роман. Как пишут создатели первой, по сути дела, книги о нем, «жизнь Куваева - приземленный в хорошем смысле слова вариант гагаринской судьбы». Подобно тому, как Гагарин раздвинул границы обыденного, подарив человечеству мечту о космосе, Куваев подарил современникам мечту о Севере, став если не первым, то определенно самым ярким и харизматичным его певцом.