Токио; 1932 (или 33) год. Японский чиновник и пылкий германофил Масахико Амакасу пишет тайное письмо в Германию, на легендарную киностудию Universum Film AG. Амакасу просит немецких товарищей прислать в Японию режиссера с камерой, чтобы повысить таким образом уровень японского кинематографа, избавить страну от засилья Голливуда и протянуть между Токио и Берлином надежную «целлулоидную ось». В это же время в Европе швейцарский режиссер-авангардист Эмиль Нэгели, автор психоделического фильма «Ветряная мельница», тщетно ищет себе новый проект и в силу едва ли не случайного стечения обстоятельств оказывается идеальной кандидатурой для командировки в Японию. Над Евразией в самом деле изгибается призрачная целлулоидная дуга, на одном конце которой невзрачный, но несгибаемый японец, а на другом - неловкий и нелепый европеец с зачесанной лысиной. Напряжение в этой дуге возрастает до предела, когда выясняется, что невеста Нэгели, белокурая Ида, прибывшая в Японию незадолго до жениха, изменяет ему с Амакасу...

Крошечный (едва ли 150 страниц) роман 52-летнего швейцарца Кристиана Крахта выстроен настолько замысловато и так перенасыщен событиями и персонажами, что изнутри кажется заметно больше, чем снаружи. Однако надежно скрепленный внутренними рифмами и упорядоченный ритмическими повторами роман сохраняет стройность, не разваливаясь на части несмотря на вычурную сложность композиции.

Отец в детстве бьет Нэгели - и этот удар зеркалом отражается в ударе, который наносит маленькому Амакасу его отец, наказывая сына за манеру грызть ногти - привычку, присущую также и Нэгели, и его невесте.

В критический для себя момент (один - у постели умирающего отца, другой -в пугающем полусне) и Нэгели, и Амакасу слышат один и тот же слог - «ха», который самым непредсказуемым образом обретает смысл в трагической развязке романа. Искаженное ревностью лицо героини японского театра. Но проступает в лице Нэгели, обрушивающего страшное (и, как покажет скорое будущее, весьма действенное) проклятие на головы неверной невесты и ее японского любовника. Актер Чарли Чаплин, появляясь в начале в виде обаятельного шута, в середине всплывает уже в образе трагическом, а в финале и вовсе обретает грозные черты Немезиды...

Микшируя реальные исторические события с вымышленными (к слову сказать, пытаясь отделить правду от вымысла, читатель рискует ошибиться десять раз из десяти - уж больно красочна и богата яркими эпизодами история кинематографа в эпоху между мировыми войнами) и понемногу наращивая темп, к финалу Крахт раскручивает маховик своего повествования до поистине космических скоростей. Камерный, обстоятельный и многословный поначалу, ближе к концу роман оборачивается мощной и величественной фугой, в своем стремительном беге растерявшей почти все прилагательные и наречия.

Отдельного восхищения заслуживает без преувеличения подвижническая работа переводчицы Татьяны Баскаковой, не только сопроводившей «Мертвых» пространным комментарием, но и предложившей в завершающем эссе сразу три параллельных варианта интерпретации и понимания романа. По мнению Баскаковой, книгу Крахта можно прочесть сразу и как историческую (или, вернее, псевдоисторическую) драму, и как изящную аллюзию на драматургию театра, и как сложный стилистически-языковой палимпсест.

Все эти версии выглядят более чем убедительно, и ознакомиться с ними после прочтения «Мертвых», бесспорно, очень увлекательно и полезно. Однако прелесть крахтовского текста состоит в первую очередь в том, что даже не считывая всех скрытых в нем смыслов и намеков (или считывая их задним числом), читатель способен интуитивно прочувствовать его глубину и искренне ею восхититься. Пожалуй, именно в этой способности - пробуждать одновременно холодную мысль и непосредственный душевный трепет -и состоит подлинное величие Кристиана Крахта, одного из самых значительных и важных немецкоязычных писателей своего поколения.

Без преувеличения главному - самому известному, популярному и успешному - немецкоязычному писателю нашего времени Даниэлю Кельману трагически не везет в России: несмотря на то, что на русском уже опубликованы два его самых известных романа - мировой бестселлер «Измеряя мир» и обаятельнейшая фантасмагория «Ф» - для отечественного читателя Кельман по большей части остается фигурой маргинальной и сомнительной. Возможно, компактной, относительно простой и безукоризненно изящной «Славе» удастся хотя бы отчасти исправить это положение.

«Слава» - не монолитное повествование, но роман в девяти отдельных рассказах, связанных между собой сложной системой второстепенных персонажей и сюжетных рифм, а главное - хотя это становится очевидно далеко не сразу - фигурой невротического и гениального писателя Лео Рихтера.

Скромный сотрудник мастерской по ремонту компьютеров покупает новый сотовый телефон, и внезапно ему начинают поступать странные звонки, явно адресованные кому-то другому и намекающие на куда более захватывающую и незаурядную жизнь, чем та, которую ведет он сам. Лео Рихтер со своей новой возлюбленной Элизабет сотрудницей организации «Врачи без границ», едет в турне по Латинской Америке. Настрадавшись там от постоянного дискомфорта, Лео уговаривает свою коллегу, автора популярных детективов, поехать вместо него в другое турне - куда-то в Среднюю Азию, и с несчастной женщиной там происходят по-настоящему страшные вещи. Героиня рассказа Лео Рихтера, смертельно больная старуха по имени Розалия, отправляется в Швейцарию, чтобы совершить эвтаназию, но никак не может добраться до места назначения. Жалкий и отвратительный офисный клерк умоляет Рихтера включить его в свою книгу. Средней руки начальник в сотовой компании разрывается между женой и любовницей, и, как следствие, совершает катастрофическую профессиональную ошибку, способную разрушить его карьеру и повлиять на жизнь десятков абонентов...

Каждая история хороша сама по себе, а их выдающееся стилистическое и жанровое разнообразие позволяет читателю в полной мере оценить писательский диапазон Даниэля Кельмана. Однако самое интересное в «Славе» определенно не это, а то, как мастерски писатель показывает плавное, многоступенчатое прорастание литературы в реальность. Объекты, порожденные фантазией Лео Рихтера, претерпевают сложные мутации и внезапно, через несколько промежуточных этапов, оказываются интегрированы в самую что ни на есть настоящую, внелитературную жизнь, и найти ту черту, за которой писательская мысль наливается плотью и объемом, не так просто. В результате оптический эффект, производимый «Славой» Кельмана, более всего схож с эффектом от известной гравюры Маурица Эшера: нарисованная рука на ней становится трехмерной, отделяется от бумаги и принимается рисовать другую руку - пока еще плоскостную.

Назвать третью опубликованную по-русски книгу Зебальда (после «Аустерлица» и сборника эссе «Естественная история разрушения») «романом» или, тем более, «историческим романом» будет некоторым насилием над материалом - пожалуй, лучше подойдет некомпактное, однако относительно точное определение «роман-эссе о настоящем и прошлом». Как обычно у Зебальда, балансирующие на тонкой грани художественности и документальности (эффект этот усугубляется интегрированными в текст фотографиями, связанными с текстом иногда по касательной, а иногда напрямую), «Кольца Сатурна» растянуты одновременно и во времени, и в пространстве, но во времени всё же, пожалуй, в большей степени.