— В каком-то смысле — да.

— А точнее.

— Я моруна.

— Никогда не слышал. Это кто?

Малика присмотрелась к Брату. Сколько ему? Лет двадцать пять, не больше. Гладкое лицо, ровный нос, длинные пепельные волосы, в дымчатых глазах холод. А в груди вместо сердца доска, исписанная Праведным Отцом. Откуда человеку, взращённому на проповедях, знать о морунах? Что он вообще знает о жизни?

— Как тебя зовут? — спросила Малика.

— Праведный Брат.

— Необычное имя. Кто придумал? Мать или отец?

На губах сектанта появилось подобие улыбки.

— Отец. Праведный Отец.

— Меня зовут Малика. Если хочешь, называй меня по имени.

— Если захочу.

Малика кивнула:

— Договорились. Моруны — это древний народ.

— Моруны, — повторил Брат и, сведя брови, уставился на куль. — Нет. Не слышал. Этот человек знал тебя?

— Мы виделись впервые.

— Почему он захотел тебе признаться?

— Он думал, что я отпущу ему грехи.

— Ты имеешь на это право?

— Он так думал.

— Даже в твоем мире есть Бог. «Танцор» искупает грех болью.

— Какой грех?

— Воровство, — промолвил Брат, явно удивленный непониманием Малики.

Она принялась разбинтовывать руку — сквозь ленты вновь просочилась кровь. Если шёлк не отмыть от крови, он присохнет к ранам.

— Всё намного сложнее. Он не раскаивался в том, что украл хлеб. Он винил себя в смерти невинной собаки. — Малика принялась разбинтовывать другую руку. — Ты бы не мог набрать в кружку воды и насыпать туда много соли?

Немного помедлив, Брат шкрябнул кружкой о стенку ведра, присел перед мешком:

— Много — это сколько?

— А сколько получится. Она плохо высыпается.

Брат придавил мешок коленом, покатал, как кусок теста:

— Что ты ему сказала?

Малика еле сдержала улыбку. История зацепила молодого мужчину. До сих пор он слушал другие истории, не столь приземлённые.

— Я сказала: «Я отпускаю тебе грехи. Тебе стало легче?» Он подумал и ответил: «Нет». Тогда я сказала: «Бог отпускает тебе грехи. Тебе стало легче?» Он ответил: «Нет». И расплакался. Я взяла его за руку и сказала: «Грехи искупают благими делами, а не слезами. Иди к соседу и во всём признайся. Возможно, он простит тебя. А может, будет ненавидеть. Но тебе станет легче. Потом приюти щенка и заботься о нем, как о своём ребенке. И тебе станет легче. Каждый день делай хорошие дела и не думай о прощении Бога. А потом я приеду и спрошу: «Тебе стало легче?»

Брат поставил кружку с раствором на лежак:

— Ездила?

— Нет. Не успела.

Брат посмотрел на тарелку:

— Почему не ешь?

Малика повернула руки ладонями кверху:

— Не получается.

— Болит?

— Терпимо.

— Зачем ты это сделала?

— Тяжело объяснить. — Малика скинула с ног ботинки. — Я их помыла, как смогла. Забери. Ты ведь с кого-то их снял?

— Их кто-то забыл, — сказал Брат и вышел из кельи. Через минуту вернулся. — Меня зовут Сибла. Мне моё имя не нравится.

— Почему?

— Звучит, как «слабый».

— Звучит как «сила».

— Ты хочешь меня успокоить.

— Моруны никогда не лгут.

— Никогда-никогда?

— Моруны говорят правду или молчат.

Сибла удалился. Малика откинулась на стену, закрыла глаза. Пережить одну ночь, всего одну ночь, и Крикс вытащит её.

Вопреки ожиданиям и опасениям, о пленнице словно забыли. Дни начинались с появления молчаливой старухи в чепчике, заканчивались очередной лепёхой каши. Пользуясь странным затишьем (если бы знать, перед чем), Малика занималась руками или ходила по коридору — от туалета до поворота и обратно. Она бы прошлась по чистилищу, побеседовала бы с грешниками или с Братьями, но, завернув за угол, видела человека в балахоне. Чутьё подсказывало: с ним лучше не спорить.

Ночью Малика не решалась выйти из кельи. Пугали шорохи, скрипы, стоны. Огонёк в керосиновой лампе напротив двери принимал причудливые формы, будто это был не огонь, а пластилин, из которого кто-то невидимый лепил непонятные фигурки. Ни с того ни с сего хлопала дверь в туалете, которым никто, кроме Малики, не пользовался.

Она не хотела предстать перед Отцом напуганной и слабой. Стараясь ни о чём не думать, сутками напролёт считала капли на стенах, трещины на потолке, удары сердца. Однако мысли, одна горше другой, прорывались сквозь хлипкий заслон: Крикс не приехал, стражей схватили, бедный Мун… И хотелось выть.

Наконец появился Сибла. Увидев в дверном проёме высокую фигуру, Малика спросонья не узнала его. Опустила ноги на пол, принялась надевать ботинки.

— Ведьма, — выплюнул Брат.

Он стоял спиной к лампе, и выражение лица нельзя было рассмотреть, зато голос без помех выдавал обиду, смешанную с презрением. Малика вяло улыбнулась. Праведный Отец пошёл в наступление.

— Ты верховная жрица морун? — спросил Брат.

Малика потеряла дар речи.

— Это правда? — добивался Сибла.

— Кто тебе сказал? — выдавила Малика.

— Так это правда?

— Нет.

Сибла сделал шаг в сторону, чтобы на Малику падал свет лампы:

— А говорила, что моруны не лгут.

— Я могла стать жрицей, но не стала. Кто тебе сказал?

— Жрицы поклоняются идолам. Идолам поклоняются ведьмы. Ведьмы — сильнейшее оружие сатаны. С их помощью он может разрушить всё, что построило Братство. Ты ведьма, и ты заслуживаешь смерти. Я был бы счастлив убить тебя, но Избранные запретили к тебе прикасаться. Я хотел сказать это тебе в лицо, чтобы ты знала, как я тебя ненавижу.

Малика поднялась:

— Сибла!

— Забудь моё имя, ведьма! — выпалил Брат и скрылся.

Малика рухнула на доски. О том, что ей предначертано стать верховной жрицей, знает только Мун. Они заманили старика в Авраас? Но как? Кто о нём проболтался: Драго или Мебо? Или… Муна привёз Крикс? Надеялся, что старику удастся уговорить сектантов отпустить её?

Застигнутый врасплох человек способен на безрассудные поступки. Малика бросилась к облачённому в балахон тюремщику. Попросила позвать Праведного Отца. Она была готова на всё, лишь бы вновь обнять Муна и сказать, как сильно его любит. Тюремщик не сдвинулся с места — мол, сегодня День Веры, и Отец будет очень занят. В такие дни его никто не беспокоит, и в чистилище он не приходит.