Сначала у меня возникло примитивное желание, чтобы дочь Олдридж тоже кто-то убил и избежал наказания, но это было из области фантазий. Организовать это я не могла, да по-настоящему и не хотела. В чудовище я не превратилась. Но из этой фантазии вырос более реалистичный план. Предположим, что молодой человек, обвиняемый в серьезном преступлении – убийстве, изнасиловании или грабеже, оправдан при содействии Олдридж и после освобождения обольщает или даже женится на ее дочери? Я знала, что у нее есть дочь. В одном из воскресных журналов была статья из популярной серии о звездных матерях, и к ней прилагалась фотография Олдридж и дочери после одного из успешных процессов знаменитого адвоката. Эта постановочная, лишенная сентиментальности фотография показывала их обеих, причем дочь Октавия, глядя в объектив, не могла скрыть смущения и неловкости. Фотография сказала мне больше любой статьи, показывающей с самой лучшей стороны главную героиню. Безжалостный глаз объектива рассказывал старую историю об успешной красавице матери и о простенькой, озлобленной дочери.

Но на реализацию этого плана требовались деньги. Молодому человеку надо было предложить такую сумму в наличных, чтобы тот не смог отказаться. Следовало переехать в Лондон, узнать как можно больше о Венис Олдридж, о ее повседневной жизни – где они с дочерью живут, в каком суде она появится в следующий раз. Придется, конечно, присутствовать на всех судебных процессах, где подсудимый – молодой человек, обвиняемый в серьезном преступлении. Все это представлялось реальным. Я решила продать свой дом, где жила с Рози и Эмили. Закладную я давно уже выкупила. Денег от продажи хватит на небольшую удобную квартиру в Лондоне, и еще останется больше, чем надо, на подкуп нужного лица. В Лондоне попытаюсь устроиться уборщицей в Мидл-Темпл, в надежде со временем перебраться в «Чемберс», ближе к Олдридж. Это потребует времени, но я не торопилась. Октавии еще шестнадцать, а в моем плане она должна быть совершеннолетней. Я не хотела, чтобы мать передала ее под опеку суда, дабы предотвратить нежелательный брак. Мне предстояло вычислить нужного человека. От этого выбора зависел успех всего предприятия. Здесь нельзя сплоховать. Но у меня было одно преимущество: я работала учительницей больше тридцати лет и почти все время имела дело с молодежью. Я не сомневалась, что сумею распознать в выбранном кандидате нужные мне качества – тщеславие, энергичность, беспринципность, жадность. А устроившись на работу в «Чемберс» и получив доступ к бумагам Венис Олдридж, я буду больше знать о его жизни, его прошлом, чем он обо мне.

Все развивалось в соответствии с планом. Детали не имеют значения, полиции многое уже известно: я знаю, что они разговаривали с мисс Элкингтон. Я получила то, что хотела – квартиру в Лондоне, где можно было уединиться, работу в «Чемберс», даже редкий доступ в дом Олдридж. Все шло так гладко, что, будь я суеверна, могла бы подумать, что моя великая месть была предопределена, и моя маленькая хитрость затерялась в облаках умиротворяющего ладана. Тогда я не употребляла слово «месть». Я представляла себя в более благородной роли – поборницы справедливости, желающей проучить виновную. Теперь я знаю: планировалась месть, я жаждала удовлетворения от мести, а моя ненависть к Венис Олдридж была более личной и более сложной, чем мне хотелось признавать. Теперь я поняла – это было неправильно, это было зло. Но я также понимаю, что это спасло меня от сумасшествия.

С самого начала я отдавала себе отчет в том, что успех моего дела во многом зависит от случая. Я могла не найти подходящего молодого человека, или он мог не понравиться Октавии. Знание того, что не в моей власти полностью контролировать события, парадоксальным образом делало мое предприятие более рациональным и реальным. Не ради каприза я изменила мою жизнь. Нужно было продать дом, уехать, не видеть любопытных взглядов посторонних людей и жалостливых глаз друзей, не слышать тщательно подобранных слов, которые могут говорить обо всем – о любви соседей или молчаливой терпимости. Когда я попросила их: «Не пишите мне, я должна побыть несколько месяцев совсем одна, освободиться от прошлого», то прочла чувство облегчения в их взглядах. Трудно жить рядом с таким горем. Некоторые друзья, особенно с детьми, написав одно письмо или отдав визит, отходили в сторону, как будто я была заразная. Существуют такие страшные беды, и убийство ребенка одно из них, которые пробуждают наши затаенные страхи, те страхи, о которых мы не осмеливаемся думать, боясь, что злая судьба, прознав о глубине нашего воображаемого ужаса, возьмет и сделает его реальным. Истинные страдальцы – всегда изгои в нашем мире.

А потом я встретила мистера Фроггета. До сих пор не знаю его имени. Он навсегда останется для меня мистером Фроггетом, а я для него – миссис Гамильтон. Я назвала мою девичью фамилию, потому что ее привычное звучание позволяло не выдать себя. Он не знает моего настоящего имени, прошлой жизни, не знает, где я жила или работала. Впервые мы встретились во Втором суде Олд-Бейли. Есть люди, которые регулярно посещают важные или любопытные процессы, особенно в Олд-Бейли, и после первой встречи я видела его всякий раз, когда приходила в зал суда. Скромный, небольшого роста мужчина приблизительно моего возраста, всегда опрятно одетый, он, как и я, терпеливо сидел в течение всего процесса, тогда как любители сенсаций уходили в поисках более живого развлечения, и делал записи своими небольшими изящными руками, как если бы следил в театре за игрой главных актеров. Но то, что мы видели, был спектакль. Некоторые участники знали свои реплики и саму пьесу, другие были неопытными любителями, впервые выступавшими на устрашающей, незнакомой сцене, но каждый играл свою роль в захватывающем представлении: ведь никто не знал, чем все закончится.

После нескольких встреч в суде мистер Фроггет стал робко со мной здороваться, но не заговаривал до тех пор, пока мне не стало дурно во время вступительного слова прокурора по одному из самых отвратительных дел, связанных с надругательствами над детьми. Это был первый из подобных процессов. Я знала, что временами мне будет трудно присутствовать в зале суда, но такого я и вообразить себе не могла: прокурор в парике и мантии спокойным голосом образованного человека красочно и без всяких эмоций обрисовал те муки и деградацию, на которые обречены дети в приюте. Этот процесс мне ничего не дал. Я рано поняла, что большинство преступлений на сексуальной почве совершаются мужчинами, вызывающими отвращение, или еще чаще жалкими созданиями, при появлении которых на скамье подсудимых мне сразу становилось ясно, что они не подходят для моего плана. При первых признаках дурноты я опустила пониже голову, и обморочное состояние отступило. Понимая, что нужно уходить, я постаралась сделать это как можно незаметнее, но я сидела в самой середине плотно заполненной скамьи и не могла не причинить другим беспокойства.

Когда я вышла в общий зал, ко мне подошел этот маленький человек. «Простите, – сказал он, – но я вижу, что вам плохо и с вами никого нет. Могу я чем-то помочь? Может, вы разрешите пригласить вас на чашку чая? Здесь рядом есть приличное кафе. Я туда иногда захожу, там очень чисто».

Слова, сам тон, чопорное соблюдение формальностей, граничащее с робостью, было совсем не современным. Помнится, мне пришла в голову смешная картинка: мы стоим с ним рядом на борту «Титаника»: «Разрешите, мадам, взять вас под свое покровительство и проводить к спасательной шлюпке». Глядя в глаза за толстыми стеклами очков и видя в них искреннюю обеспокоенность, я не испытывала к нему недоверия. Женщины моего поколения инстинктивно чувствуют, можно ли доверять мужчине – современные женщины утратили этот инстинкт. Поэтому я пошла с ним в «приличное» маленькое кафе, одно из многочисленных мест, где питаются клерки или туристы, там на ваших глазах вам сделают сандвичи с самыми разными наполнителями, хранящимися тут же под стойкой, с яйцами, сардинами, тунцом, ветчиной, и подадут ароматный кофе или крепкий чай. Он усадил меня за квадратный столик в углу, покрытый скатертью в красно-белую клетку, и принес две чашки чая и два эклера. После кафе он проводил меня до метро и распрощался. Мы назвали друг другу только наши фамилии – и ничего больше. Он не спросил, далеко ли мне ехать или где я живу, и я почувствовала его естественное нежелание казаться любопытным, страх, что я могу увидеть за его добрым поступком корыстное желание навязать мне дружбу.