Разумная жизненная установка – не хуже других. Она сама придерживалась практически такой же. Чтобы этому научиться, нет необходимости поступать в Оксфорд. Но чем она поможет, когда перед тобой тело замученного и убитого ребенка, или эта женщина, безжалостно забитая, как скот, с рассеченным до кости горлом? Возможно, отец Престейн думает, что знает ответ. Но разве ответ можно отыскать в этой тусклой, пропахшей ладаном комнате? Впрочем, надо верить в то, что ты делаешь, не важно, кто ты – священник или полицейский. В какой-то момент ты должен сказать: я выбрал этот путь и считаю, что он правильный. И буду ему верен. Сама она избрала работу в полиции. Отец Престейн предпочел эзотерическую деятельность. Если их убеждения вступят в конфликт, будет трудно обоим.

Дверь отворилась, и в ризницу вошел отец Престейн. С побледневшим лицом он протянул письмо Дэлглишу, сказав:

– Она разрешила отдать письмо. Я выйду, чтобы вы спокойно его прочли. Полагаю, вам нужно взять письмо с собой.

– Да, вы правы, святой отец. Но я, конечно, напишу расписку.

Отец Престейн не положил письмо обратно в конверт.

– Оно длиннее, чем я предполагал, – удивился Дэлглиш. – Она не могла успеть к почте в понедельник. Должно быть, писала целый день.

– Миссис Карпентер преподавала английский язык, – сказал отец Престейн. – Писать для нее – не труднее, чем говорить. Думаю, ей надо было написать это письмо, чтобы открыть правду не только нам, но и себе. Я вернусь, чтобы вас проводить.

Священник снова вышел, закрыв за собой дверь.

Дэлглиш разложил письмо на столе. Кейт придвинула ближе стул, и они стали читать вместе.

Джанет Карпентер не тратила время на вступление. Ее письмо было продиктовано внутренней потребностью, а не только обещанием, данным отцу Престейну.

Святой отец!

Самоубийство Рози было для меня почти облегчением. Это звучит ужасно, признаваться в этом трудно. Но не думаю, что мне удалось бы не сойти с ума, живя рядом с ней, источавшей такую боль. Она нуждалась во мне, я не смогла бы ее оставить. Нас объединяло одно горе – смерть моего сына, смерть ее дочери. Но смерть Эмили ее убила. И если бы не снотворные таблетки, которые она запила бутылкой красного вина, она все равно умерла бы с горя – только медленно. Она бродила по дому, как живой мертвец, с остановившимся взглядом и делала обычную домашнюю работу, как запрограммированный робот. Случайная улыбка на ее лице казалась судорогой. Ее покорное молчание было ужаснее, чем самые страшные вопли отчаяния. Когда я пыталась ее утешить, заключая в свои объятия, она не сопротивлялась, но и не отзывалась на ласку. Мы все время молчали. Ни у одной из нас не было слов. Может, в этом было наше несчастье. Я знала, что сердце ее разбито, и теперь понимаю, что эта фраза не сентиментальное преувеличение – все в Рози было разбито. Ужасная кончина Эмили не оставляла ее ни на час. Удивительно, что, находясь в таком страшном состоянии, полностью утратив себя, она нашла в себе силы и желание прекратить эти муки и даже написала мне последнее внятное письмо.

Я страдала вместе с ней и еще – за нее. Конечно, я тоже любила Эмили. Я оплакивала мою дорогую Эмили и всех умерших насильственной смертью детей. Но у меня страдание переросло в гнев – страшный, всепоглощающий, и с самого начала он сосредоточился на Венис Олд-ридж.

Если бы Дермота Била не признали виновным, я могла бы придумать, как ему отомстить. Но Бил сидит в тюрьме и будет сидеть как минимум двадцать лет. Когда он освободится, меня уже не будет на этом свете. И тогда моя ненависть обрела другую цель – женщину, благодаря которой его не осудили на первом суде. Она блестяще его защищала, этот процесс стал для нее триумфом, мастерски проведенный перекрестный допрос свидетеля обвинения, еще один личный успех. И Дермоту Билу дали возможность снова убивать. На этот раз его жертвой стала Эмили, которая ехала на велосипеде домой из деревни, расположенной в миле от нас, и везла корзинку с продуктами. Позади нее на пустынной дороге раздался шум колес автомобиля. Но на этот раз Олдридж его не защищала. Я слышала, она никогда дважды не становится защитником одного и того же клиента. Даже у нее недостает на это самонадеянности.

Не думаю, что моя ненависть к Олдридж была наивной. Я знала, что существует и противоположное мнение: ее коллеги-адвокаты скажут, что она просто делала свою работу. Защитник положен любому обвиняемому – даже если его вина очевидна, а преступление чудовищно, даже если он внушает отвращение своим видом или характером. Адвокату не обязательно верить в невиновность подсудимого, ему нужно только подвергнуть проверке свидетельства против него и, если в них есть слабое место, увеличить лазейку, чтобы преступник мог благополучно пролезть сквозь нее и выбраться наружу чистеньким. Она вела беспроигрышную игру согласно сложным правилам, которые должны были, или мне так показалось, сбить с толку оппонентов, игру, в которой на кон подчас ставилась человеческая жизнь. Я хотела только одного – чтобы она хоть раз заплатила за свою победу. Большинство из нас платят за то, что совершают. У поступков есть последствия. Это надо усвоить с детства, но некоторые так и не усваивают эти уроки. Олдридж одерживала победы, и на этом все для нее заканчивалось – другие должны были переживать последствия этих побед, расплачиваться за них. Теперь я хотела, чтобы заплатила она.

Только после смерти Рози мой гнев и ярость перешли в то, что теперь я вынуждена признать как наваждение. Возможно, это частично связано с тем, что, когда я перестала заботиться о Рози и утешать ее, у меня появилось время размышлять о случившемся. И еще с тем, что после смерти Рози я утратила веру. Я не говорю о христианской вере, о традиции Высокой церкви[30], в которой я воспитана и которую привыкла считать родным домом. Я больше не верила в Бога. Не то чтобы я была рассержена на Него, что по крайней мере было бы объяснимо. Бог, наверное, привык к человеческому гневу. В конце концов, это происходит с Его ведома. Нет, я просто проснулась как-то утром, зная, что меня ждет все то же горе, те же рутинные дела, и вдруг поняла: Бога нет. Словно всю жизнь я ощущала биение невидимого сердца, а теперь оно остановилось.

Я не испытала огорчения – только бесконечное одиночество и покинутость. Казалось, все живое умерло вместе с Богом. Мне стал постоянно сниться один и тот же сон, после которого я просыпалась не с воплями ужаса, как Рози, когда ее преследовали кошмарные видения смерти Эмили, а с тяжелым чувством глубокой печали. В этом сне я стояла на пустынном морском берегу, заходило солнце, волны бились о мои ноги и откатывались, унося с собой гальку. Не было птиц, и я знала, что море безжизненно, на всей земле не было жизни. А потом из моря начинали выходить мертвецы, бесконечное число мертвецов, они проходили мимо, не глядя на меня и не заговаривая. Среди них были Ральф, и Эмили, и Рози. Они не видели и не слышали меня, а когда я звала их и пыталась до них дотронуться, они в моих руках обращались в морской туман. Спотыкаясь, я спускалась по лестнице и, доведенная до отчаяния, включала Би-би-си, чтобы услышать обнадеживающий человеческий голос. Именно в этой пустоте и одиночестве взрастала моя одержимость.